Наталия Семенова - Московские коллекционеры

Про приобретение по «усмотрению» ничего не известно, но то, что в 1888 году с подачи Остроухова к П. М. Третьякову попала серовская «Девушка, освещенная солнцем», факт общеизвестный. Серов в то время жил в Петербурге, а Илья Семенович остался в их общей мастерской на Ленивке, которую покинет после женитьбы. «Что твои пейзажи? И сам каково поживаешь в своей мастерской, на этот раз неприкосновенно твоей, любезный друг Илья Семенович?» — интересуется Серов, напоминая об обещании «отписать» подробную рецензию о произведениях, выставленных на конкурс в Московском обществе любителей художеств. «Тебе это ничего не стоит, право же, а меня обяжешь — не этюдом, конечно» (тонкий намек на коллекционерскую страсть друга.) Серов тоже участвует в конкурсе, поэтому просит «позаботиться» о своих картинах. «Сейчас вместе с Третьекашей (Николаем, сыном Сергея Михайловича Третьякова. — Н. С.) устроили выставку… Твои вещи поставили, разумеется, самым любовным образом», — докладывает Остроухов. Он сильно продвинулся «по общественной линии» и, как было замечено добросовестным комментатором серовской переписки, «занимает видное место в ряду московских художников и становится на короткую ногу с большинством из них». — В воскресенье будет у меня Павел Михайлович, и я беру (по его просьбе) твой портрет твоей кузины, чтобы ему показать. Ты ведь мне дал carte blanche на это».

Художнику продавать свои работы сложно: надо назначать цену, торговаться. Человеку искусства такое противопоказано. «Нельзя ли вам — тебе, Мише, Николаю, Савве Ивановичу как-нибудь оценить сей ландшафт. Дело в том, что я сам совершенно не могу… Ты, например, ценишь его в 400-500-600, кажется, Савва Иванович в 100, я в 200», — мечется Серов. Остроухов тоже художник. Но он и коллекционер. А между коллекционером и дилером (в терминологии того времени — торговцем искусством) грань часто неразличима, поскольку постоянно что-то покупается, выменивается, перепродается. Об Остроухове же годы спустя вообще будут ходить слухи, что он чуть ли не контролирует московский антикварный рынок.

Остановимся пока на достоверных фактах, а они свидетельствуют о том, что, несмотря на огромную разницу в возрасте (Остроухов был вдвое моложе), великий собиратель Павел Михайлович (вот уж кто действительно был человеком имени-отчества) и Илья Семенович состояли в дружеских отношениях. Хотя на «ты», как считал Репин, не переходили. Третьяков оценил знания и «глаз» Остроухова еще до того, как тот женился на Наде Боткиной, сделался родственником и их общение перестало кого-либо удивлять. Первое появление Павла Михайловича у Остроухова на Ленивке (от Толмачей до Волхонки, через мост, рукой подать) письменно засвидетельствовано и датировано 1885 годом.

Илья Семенович был для Третьякова не столько художник (повторять, что он называл остроуховское «Сиверко» лучшим пейзажем в собрании, больше нет сил), сколько свой брат-коллекционер. «Познакомившись ближе… он был удивлен правильностью его суждений, глубокой культурностью, художественным чутьем, — вспоминал сын первого смотрителя галереи Н. А. Мурдогель, который не только вырос в галерее, но и прослужил в ней шестьдесят лет. — Нам он постоянно говорил: "Внимательно слушайте, что говорит Остроухов о картинах. Это — самый лучший судья по живописи"». Мурдогель (на самом деле фамилия эта украинская и должна звучать как Мурдогеленко) утверждал, что своими глазами видел, с каким вниманием Павел Михайлович всякий раз слушал Илью Семеновича. «Действительно, Остроухов был судья очень строгий, картины любил и понимал, — заключает смотритель свой простодушный мемуар. — В одном только не соглашался Третьяков с Остроуховым — с открытием при галерее отдела иностранных художников. Остроухов полагал, что этот отдел он будет собирать лично, но Третьяков говорил, что отдел будет нарушать цельность галереи. Галерея должна быть чисто русской. Тогда Остроухов организовал свой музей…»

Так ли это было или служителю пригрезилось на старости лет, сказать нельзя. Перечислить картины, попавшие в Галерею при посредничестве Остроухова (да и были ли таковые вообще), тоже не представляется возможным. Но «продвижение» Серова — целиком и полностью его заслуга. «Что это вздумалось Павлу Михайловичу смотреть мою кузину? Что ж, показывай, рад, что меня при этом не будет. Мне всегда как-то болезненно неловко показывать свои произведения П. М.», — пишет Серов, узнав, что Илья «сватает» портрет Маши Симонович.

«Сегодня был у меня Павел Михайлович и видел твой портрет. В раме он очень выиграл и ему серьезно, кажется, понравился. На днях он хотел побывать у меня еще раз, чтобы посмотреть его. На всякий случай сообщи цену (я полагал бы для выставки 500, П. М. - 400). Мне ужасно хочется, чтобы он был в галерее!» Серов согласен. «Выставляю его вещь как вашу собственность», — телеграфирует Остроухов Третьякову, по обыкновению резервировавшему картины до открытия выставок (что однажды даже вызвало негодование государя, лишившегося возможности купить понравившуюся работу).

«Ну, вот и поздравляю тебя, наконец, милый Валентин Александрович, с получением, так сказать, патента: твое имя в Третьяковской галерее. Я этому так рад, что страсть. — Пробило два часа ночи, а Илье не терпится описать все в подробностях. — Оказывается, П. М. прислал мне в письме на Волхонку свое желание приобрести твою вещь на известных тебе условиях на следующее же утро после нашего свидания в концерте, но… я в мастерскую не заглядывал, потому что оба дня, не покладая рук, работал над устройством выставки; приезжаю туда на третье утро и нахожу на столе письмо П. М., сейчас же поехал к нему…»

«Вот Семеныч — единственный — просто не ожидал такой с его стороны обо мне заботливости, право», — пишет Серов Е. Г. Мамонтовой (считалось, что Илья Семенович уж точно не способен на бескорыстное чувство). И растроганно — Остроухову: «Ты оказываешься единственным порядочным человеком из моих московских друзей-приятелей… Могу сказать только: спасибо и спасибо. Если тебе хочется от меня чего-нибудь более существенного или вещественного, чем одно спасибо, — предлагаю — "Венецию". Согласен?»

Не будем подозревать Илью Семеновича в корысти: получение «премии» в собирательской этике зазорным не считается, хотя об Остроухове и шла дурная слава выклянчивателя этюдов (собирать картины средства не позволяли). Да он и сам не стесняется этого, когда пишет Серову, что готов идти с ним на пари — «разумеется, на этюд!». Или взять случай с Левитаном, чуть ли не силой заставившим Илью Семеновича вернуть работу. Диалог этот, прямо по Хармсу, воспроизвел художник Владимир Соколов: «- "Я возьму этюд себе, а ты, — И. И., мне подпишешь его после". — "Я его отдать не могу!" — "Да мне он очень нравится". — "Мне он тоже нравится". — "Я все-таки его возьму, а ты мне его подпишешь"… Напористый Остроухое тянул к себе этюд "Владимирка", написанный на фанере, и умолял Левитана подарить ему его. Он даже положил этюд в боковой карман пиджака. Но Исаак Ильич не соглашался, говоря, что этюд этот ему дорог по воспоминаниям. Остроухов вынул этюд из кармана, но зато выпросил другой. Позавидовал я ему тогда…»