Татьяна Тимофеева - «Мы жили обычной жизнью?» Семья в Берлине в 30–40-е г.г. ХХ века

Если посмотреть на индекс цен в Берлине с 1925 по 1944 гг., взяв показатели 1913/14 гг. за 100 [107], то мы увидим интересную картину: цены на продукты питания достигают максимума (150) в 1927–29 гг., затем начинают плавно снижаться, минимум был пройден в 1933 г. (109) и до войны они держатся практически на одном уровне, чтобы затем вновь начать расти. Вероятно, это связано как с последствиями сельскохозяйственного кризиса, так и с медленным повышением покупательной способности населения после ликвидации безработицы.

Если обратиться к показателям розничных цен на отдельные продукты питания, то в соответствии с чрезвычайно подробными сведениями, приведенными в справочнике «Берлин в цифрах» [108], цены на мясо и рыбу с 1925 по 1942 гг. оставались на одном уровне или немного снизились, то же самое можно сказать о молоке, хлебе, макаронах, яйцах, овощах и фруктах. Подорожали ближе к началу войны только продукты длительного срока хранения: соль, сахар, а также из жиров — маргарин. Ни в воспоминаниях, ни в устных рассказах берлинцы из средних слоев не вспоминают ни о роскоши, ни о каких-то существенных ограничениях в продуктах и питании в 30-е годы, напротив, с воодушевлением описывают традиционные сытные мясные и сладкие блюда на Рождество, воскресные свежие булочки на завтрак и семейные обеды дома, изредка — в кафе и ресторанах, где детей в летнее время баловали мороженым [109]. Кофе, коньяк и сигары подавались хозяйкой дома гостям-мужчинам, а для приятельниц обычно был наготове сладкий стол и неизменная чашка кофе [110]. Кстати, готовила в семье обычно все же жена-хозяйка, лишь наиболее обеспеченные нанимали кухарку. Однако хозяйке в большинстве случаев помогала приходящая хотя бы несколько раз в неделю домработница, часто не немецкой национальности.

Показателем благополучия могут служить и накопления населения в берлинских сберегательных кассах [111]. Они, как зеркало, отражают общие тенденции экономического развития: после спада 1930–31 гг., когда выплаты сберкасс даже превысили приход, вклады держались на низком уровне до середины 1933 г., позже наметился плавный подъем, равномерно длившийся до 1939 г. С начала войны и до 1941 г. общая сумма вкладов увеличивается почти вдвое!

Как питание, так и одежда в семьях среднего слоя в начале 30-х гг. не имели как признаков особой роскоши, так и недостатка. Конечно же, мать имела пару вечерних и праздничных платьев, отец — выходные костюмы, но дети были одеты в соответствии с представлениями того времени — скорее функционально, слабостью родителей были нарядные платьица и беленькие носочки девочек и традиционные матросские костюмы мальчиков. Лучшие наряды одевали по воскресеньям. Часто мать или служанка сами шили детскую одежду, белье [112], не было исключением и перешитое из старого, старшие передавали верхнюю одежду и праздничные наряды младшим, во всяком случае, одежду практически не выбрасывали. Обувь была кожаной, ее берегли и тоже по возможности передавали братьям и сестрам. За порчу одежды или грязь детей могли наказать. В женских журналах («Женский листок», «Дама», «Практичная женская и детская мода», «Женщина», «Католическая женщина», «Берлинская домохозяйка» и т. п.) обязательно присутствовали страницы, посвященные домоводству, пошиву одежды своими руками.

И этот мир, пропитанный консервативными ценностями стабильности и порядка, авторитетной власти в сильном государстве, только-только почувствовавший иллюзию стабилизации, был вновь потрясен мировым экономическим кризисом 1929–33 гг. Многие исследователи отмечают, что имя Адольфа Гитлера как политика получило признание и резонанс в обществе лишь после сентябрьских выборов в рейхстаг 1930 г., но далее его имидж неоднозначного, но в любом случае выдающегося деятеля и неординарной личности распространялся по Германии с поистине взрывной силой и скоростью [113]. Нейтрально относиться к человеку, который указывал на беды Германии и немцев, открыто говорил об их причинах и национальных врагах, а, главное, обладал уверенностью в том, что его партия не только справится с неблагоприятной экономической ситуацией, но вернет обществу целостность, становилось трудно, игнорировать его как фактор политической жизни было невозможно, его образ завораживал харизмой «борца», пафосом гражданской активности. При этом фюрер, который вскоре преобразует до основания политическую систему Веймарской республики и всю жизнь общества, многими воспринимался именно как проводник законного и планомерного движения к лучшему. Не он и не его жесткие меры для спасения страны и народа и бескомпромиссные цели национального возрождения и мирового величия Германии любой ценой, о которых он говорил достаточно открыто, представлялись как нечто инородное, а политическая система и бессилие Веймарской демократии, экономические трудности вызывали наибольшее неприятие в обществе.

«Почти 600 человек промаршировали молча, ритмично, дисциплинированно по правой стороне улицы… Вдруг 600 глоток стали скандировать: „Из огня спасительной ненависти возникает наш боевой призыв: Германия, пробудись! Германия, пробудись! Германия, пробудись! Германия, пробудись!“ Все это точно в такт и на едином дыхании. „Германия, пробудись!“ Это и вправду брало за живое. … Первые зрители стали нерешительно хлопать — открывались все новые окна, аплодисменты, крики „браво“, „хайль“. Германия на Кантштрассе [одна из центральных улиц на западе города — Т.Т.] наконец-то пробудилась. Внизу маршировали наши вдохновители, а я стоял на балконе, уставившись вниз. С открытым ртом. „Закрой рот, тут не летают жареные голуби!“ Это была моя мать. Тот весенний вечер 1932 года я до сих пор вижу передо мной, как будто это было вчера» [114].

Такие сцены маршей штурмовиков на рубеже 30-х годов стали привычным явлением в жизни германских городов и, конечно, же столицы. Жители бюргерских кварталов, испытывавшие страх перед завтрашним днем в период кризиса, страх перед крушением уютного мирка частного дома или квартиры, привычного образа жизни, разочарование в так до конца и непонятой демократии Веймарской республики, отягченной репарациями и экономическими проблемами, сначала с удивлением, а потом и с возраставшим интересом наблюдали из окон за движением этой иногда увлекающей, иногда пугающей новой силы. Силы. Это слово во многом определяло и отношение к национал-социалистической партии.

«Что теперь случится? — спросил я. — Кого выбирать?» «Этого я еще не знаю, но нам срочно снова нужна власть и порядок, экономика разваливается, репарации нас пожирают, мы проиграли войну и потеряли нашу честь» [115]. Ответ отца мальчика, бывшего офицера резерва времен Первой мировой войны, был типичен. Тоска умеренных консерваторов из средних слоев по кайзеровскому времени с его надеждами и величием, жестокая боль поражения в войне, связанная с переменами в частной жизни, иногда с принудительной сменой профессии, непривычные политические катаклизмы и идеологические постулаты демократии, социализма, ужасы большевистского режима в России, раздуваемые прессой, рождали желание разом покончить с этим «инородным» для Германии хаосом, найти и довериться Силе, которая энергично приведет общество в «норму», в порядок, восстановит стабильность.