Александр Эткинд - Кривое горе (память о непогребенных)

страны, где люди торгуют людьми». Крепостных крестьян он называет здесь «белые негры» {153}.

Опровергая сомнения, Оксман доказал подлинность этого письма — одного из самых громких призывов к свободе в России {154}. Он также показал его значение для практиков революции, таких как Михаил Бакунин. О чем бы ни писал Оксман, он стремился показать, как русская литература и критика направляли русскую политику и революцию. Текстологический пример помогает яснее понять, чего Оксман пытался добиться филологическими методами. Сравнивая рукописи письма Белинского с его публикациями, Оксман обнаружил сомнительную редакцию одного места: «...чувства человеческого достоинства, столько веков потерянного в грязи и навозе». Он написал другу, что сомневается в точности принятого прочтения. Найдя и сличив между собой три ранее не учтенных списка этого письма, Оксман предложил новый вариант чтения: не «в грязи и навозе», а в «грязи и неволе».

Для разрешения на публикацию этой работы в провинциальном издании Оксману понадобилось три года усилий, двадцать пять внутренних рецензий и десять редакционных обсуждений. В 1952 году Оксман предъявил ультиматум Саратовскому университету, где он тогда преподавал, грозя уходом, если его комментированное издание не будет опубликовано. На этот раз он победил. Однако его версия этого письма не была поддержана последующими изданиями Белинского. Когда студенты в современном российском или американском университете читают письмо Белинского к Гоголю, скорее всего, они читают его в старой, приглушенной редакции («...в грязи и навозе»), а не в версии Оксмана.

Корреспондент Оксмана, Корней Чуковский писал ему в 1961 году, что юбилей Белинского в Москве прошел формально, как этого и хотели власти: «...было ясно, что великий свободолюбец чужд им совершенно — не только чужд, но и враждебен» {155}. В 1962 году, когда хрущевская кампания десталинизации пошла на спад, Оксман решил, что пришло время действовать, и передал эмигрантской прессе статью, где поименно называл доносчиков среди коллег. Эти люди еще были у власти в университетах и писательских сообществах Москвы и Ленинграда. Публикация статьи была беспрецедентным явлением, как и то, что Оксман не скрывал своего авторства {156}. В том же году Оксман передал на Запад копию «Реквиема» Ахматовой и некоторые стихи Мандельштам а {157}.

В ответ КГБ устроил еще один обыск в квартире Оксмана, ошибочно предполагая, что это он публикуется на Западе под именем Абрама Терца. (Настоящий автор — Андрей Синявский — стал известен лишь год спустя {158}.) Странно, что Оксмана в этот раз не арестовали. В конце жизни он хотел написать большую книгу воспоминаний, в которой собирался рассмотреть роль интеллигенции в Советскую эпоху. Смерть помешала реализовать этот план {159}. Среди выживших в ГУЛАГе интеллектуалов он был одним из очень немногих, кто понимал свою миссию не только как публичную скорбь по жертвам, но и как месть палачам.

Вернувшись из лагерей, гуманитарии испытывали особый интерес к глубоким и первобытным механизмам, которые работают в человеке, когда культура и цивилизованность забыты или попраны. Военный переводчик и в будущем этнограф, Елеазар Мелетинский был арестован в 1942 году, вышел из тюрьмы в 1943, вновь арестован в 1949-м, после чего отбывал срок до 1954-го. Он пережил пятимесячное заключение в одиночке, с трудом выживал в переполненном бараке и спасался от голодной смерти в лагерном госпитале. Позже Мелетинский стал ведущим специалистом по мифологии и фольклору. Написав подробные воспоминания о лагерном опыте, он однажды прервал их интересным отступлением. Почему, спрашивает себя Мелетинский, он непременно упоминает национальность каждого из своих лагерных врагов или друзей? В переполненных камерах и бараках, отвечает он, солидарность структурировалась именно этнической принадлежностью; только она помогала разобраться в человеческих взаимоотношениях. Похоже, собственно этнографические интересы Мелетинского зародились именно в те годы, что он провел в тюрьме и лагерях. Подобный же интерес появился еще у одного заключенного-интеллектуала, который оказал значительное влияние на постсоветскую гуманитарную науку. Лев Гумилев — сын Николая Гумилева и Анны Ахматовой — в 1938—1944 годах отбывал срок в северных лагерях, а в 1949—1956-м — в сибирских и казахстанских. Именно там развивались его идеи «этногенеза» и «пассионарности», завоевавшие потом ни с чем не сравнимую популярность у столичной и провинциальной публики. Между теориями Мелетинского и Гумилева мало общего, как и между самими учеными: первый — космополитичный еврей, эрудит и структуралист; второй — русский националист и антисемит, во всем полагавшийся на интуицию и этнические стереотипы {160}. Но их точки отправления были сходными: переполненные бараки, где примитивная жизнь была полна нужды и насилия, а этничность оставалась самым важным различием, определявшим остальные. Именно этот опыт определил их интересы. В Европе и Америке 1960-х всеобъемлющий в это время интерес к первобытному коренился в колониальном опыте; в СССР фольклор и миф, примитив и этнос переоткрывали бывшие узники ГУЛАГа.

Неудивительно, что лучший после Солженицына анализ советских лагерей принадлежит выжившему в них историку. В 1981 году профессор археологии Ленинградского университета Лев Клейн был арестован по обвинению в гомосексуализме. Его приговорили к трем годам тюремного заключения. При пересмотре дела срок был сокращен до восемнадцати месяцев, и часть этого срока Клейн провел в трудовом лагере. Плодовитый ученый, писавший о многом — Гомере, археологической теории, истоках русской государственности, — Клейн посвятил лагерному опыту небольшую книгу «Перевернутый мир» {161}. Показывая иерархическую структуру сообщества заключенных, Клейн говорит о беспредельном насилии, насквозь пронизывающем это сообщество.

Клейн полагает, что эта субкультура уникальна для современного мира, хотя ей можно найти аналоги в первобытных племенах, описанных антропологами. Их роднят такие ритуалы и институты, как инициация, касты, татуировки, членовредительство. Клейн описывает сексуальную динамику в этом мужском сообществе, где присутствует жесткое разделение на активных и пассивных гомосексуалов, причем последние подчинены первым. Ритуалы избиения и изнасилования укрепляют неформальную иерархию внутри лагеря и структурируют многие аспекты его жизни. Из рассказа Клейна, основанного на его собственном опыте, становится ясно, что позднесоветский лагерь представлял собой еще более жестокую версию старой системы ГУЛАГа.

Интересно, что Клейн — единственный историк, который анализирует структуру власти в тюрьме и лагере с такой ясностью. Причина тому не только отсутствие цензуры, но еще и позднесоветское разочарование в романтических чувствах к народу. В беспощадном нарративе Клейна нет следов народничества, нет веры в самовоспроизводство народной культуры и в добродетели простых людей. «Культура» для Клейна — просветительская, цивилизующая и стандартизирующая сила, близкая к тому, что вкладывал в это понятие Мэтью Арнольд, а не игровая и релятивистская «культура» в ее постмодернистском понимании. Но этот взгляд сверху вниз не мешает Клейну испытывать сочувствие к жертвам государства, создавшего лагеря. Рассказывая о мучимой жизни в лагерях, он приводит детали столь жестокие, что его книгу иногда невыносимо читать. Тем не менее после жаркого обсуждения этой книги в 1990 году российские этнографы согласились с выводами Клейна. Со знанием дела его поддержал бывший лагерник Владимир Кабо, сам сидевший в 1949—1954 годах, а потом ставший профессиональным этнографом и специалистом по туземным культурам Австралии, куда он и переехал. Оба они согласились, что за тридцать лет, прошедших между лагерными сроками Кабо и Клейна, советские лагеря стали еще более жестокими. В своих мемуарах Кабо вспоминает, что его интерес к истории религии и магическим обрядам зародился именно в лагере {162}.