Жизнь и смерть в аушвицком аду

Вот идет семья, которая еще не почувствовала ужас войны. Как же ей тяжело! Вот проходит мать с маленькими детьми: одних она ведет за руку, других держит на руках. Сердце охватывает сочувствие при виде того, как тяжело ей идти с такими ласточками! И еще одна женщина с маленькими детьми, без мужа. Она неработоспособная и ведет своих детей на смерть. Да! Она ведет их прямо на смерть.

Идут сироты, родители которых были убиты, когда они от голода бежали из Варшавы в Рейх. Крестьяне видели, как они блуждали на границе, и привели их в Маков. Кагал [787]и разные люди приняли их. И они такие молодые! Как могут они себе помочь, кто их усыновит? Дети, у которых еще не было в жизни никакой радости, — их тоже ведут на смерть.

Дальше идут зрелые, пожилые люди. Куда идут они? Тоже на смерть. Люди, глубоко потрясенные трагедией других людей, идущих мимо них, на мгновение забыли о том, что предстоит им самим.

Дети […] женщина кричит что-то протяжно и плачет, она входит в комнату. О, мой малыш, нет тебя больше […] совершенно разбито […] отвечает мать. Ее глаза наполнились слезами, сердце охвачено страданием. Она хочет посмотреть на своих детей […] с глубокой болью, но детей уже нет […] Только сейчас видит она, что от бывших здесь когда-то многочисленных жильцов осталась только маленькая кучка домашней утвари, все инструменты давно в разбойничьих руках, и от всего ее добра остался лишь скромный узелок на спине.

И все это — всего лишь один этап на пути к еще более страшному завтра.

Когда наступил день, на улице появились жандармы с обнаженными саблями, резиновыми нагайками и толстыми, тяжелыми прутьями. Они были вооружены с ног до головы. Некоторые из них проверяли открытые еврейские квартиры, чердаки, подвалы и туалеты. Проверяли, не спрятался ли там кто-нибудь. Если находили одиноких старых людей или больных, то сразу убивали. Детей, чтобы не делать этого на улице, выводили в соседнее помещение и там всех вместе убивали. Их отводили в клозет, голову вставляли в очко и так головой вниз и ногами вверх […] убивали.

Небольшая группа жандармов устроила охоту на евреев и гнала их со всех близлежащих улиц, чтобы собрать в одном месте. При этом сознательно старались навести ужас, били […] без исключения […] по головам […] они набирались […]

[…] в городской тюрьме? […] Рейхс — и фольксдойче […] лица выглядели […] начальникам из самых низких слоев населения […] Отдельные гестаповцы стояли в угрожающих позах […] они стояли перед […] и постоянно толкали […] другие стояли […] время, загоняемые назад в [зал?] […] с двух сторон […] и […] стояли и становилось все теснее. Людей загоняли резиновыми нагайками, кнутами и саблями, которыми безостановочно размахивали над головами. […] до выхода из […] людей сквозь ворота все больше […] беспримерно […]

Возникла такая теснота, что люди даже […] детей должны были держать наверху […] поднимались […] людьми вверх […] было невозможно. Рюкзаки резали спину […], словно острые режущие предметы, разыгрывались душераздирающие сцены.

[…] У ворот стояла специальная цепь гестапо и пропускала только по десять человек […] уже заранее выстроились они по одному в длинный ряд. Якобы, они должны были каждого проверять […] С обеих сторон стояло по двое бандитов, каждого проходящего они били страшно по голове, с диким и неутолимым садизмом. Кровь брызгала, как из фонтана […] за дверьми стояли женщины […] их били и мучили […] и среди […] жалкое удовлетворение и […] через их […] напирали […], это пытки или это […] на земле.

У ворот стоял немецкий гестаповец в штатском и громко кричал о том, что каждый прямо здесь должен отдать все деньги и ценные вещи. Кто не отдаст, тому грозит смерть. При этом он держал в руке револьвер, и люди от страха все бросали перед ним […] деньги, золото, валюту и т. д., но больше всего кольца и часы […] Тех, кто не отдавал, били с ужасающей грубостью.

Таким образом, этот и еще один бывший с ним вместе гестаповец, тоже в штатском, набивали себе полные карманы […] свертками долларов и ценными вещами. Те, кто вышел отсюда невредимым и кому удалось залезть в кузовы грузовиков, чувствовали себя так, как будто они вырвались из ада. Когда они залезали на машины, их били нагайками и резиновыми кнутами.

Из-за большой паники многие потеряли своих детей, а дети родителей. Большинство бросали даже свои рюкзаки и свертки, чтобы они не мешали при посадке в машину, и были счастливы уже тем, что им удавалось посадить в машину своего ребенка. Этому они искренне радовались.

Наконец-то все убедились в том, что немцы не имеют никаких человеческих эмоций. Люди удивлялись, что даже знакомые с ними немцы, которые с помощью посредников скупили у них баснословное количество еврейских драгоценностей и валюты и поэтому нормально с ними общались, бьют их теперь (…) с такой циничной грубостью и страшной жестокостью. Люди начали читать Видуй [788]. Это убийцы, в чьи руки мы попали! Можно себе представить, что еще мы можем от них ожидать! Отчаяние и обреченность судьбе достигли своей кульминации.

[…] Тех, кому удалось, хотя и с большими трудностями, протиснуться на другую сторону, поджидали несколько молодых людей, которые в мгновение ока «грузили» их в грузовики. Но не нормально и удобно подсаживали, а буквально забрасывали туда, сопровождая «посадку» непрерывным и жестоким битьем по голове. Так же грузили и стариков. Каждая погрузка вызывала взрывы их злости и жестокости.

Между группами машин и по обе стороны ехали жандармы. Вылезти с машины, хотя бы и на минуточку по нужде, означало риск быть застреленным. Так ехали мы до половины восьмого вечера.

В Млаве прибытия еврейского населения уже ждала группа жандармов, единственной задачей которых было их бить. После того, как люди слезли с грузовиков, их отвели в специальную отдаленную часть бывшего еврейского гетто, в котором они были размещены по пять-шесть семей в одной комнате. [789]

Единственным облегчением было обращение евреев: евреи, здесь […] еврейские надзиратели и полицейские, они помогали […] запутавшимся и испуганным евреям […] найти дорогу […] наступившая сплошная темнота сбивала их с толку. У полицейских же были карманные фонари. Они светили людям и вели их к жилью. Когда люди входили в комнаты, их охватывал ужас. Абсолютно все было разграблено. Это было печально. Воровские руки, какое […] несчастье. Даже постельное белье было снято. Каждая комната являла собой картину разгрома и была просто холодной руиной. Горько было на сердце: значит, так же теперь будут выглядеть и наши брошенные жилища […] Поразительно, что […] ведет, находились в […] из головы. Каждое мгновение было выигранной игрой — но […] чувствует, что […]