Леонтий Травин - Воспоминания русских крестьян XVIII — первой половины XIX века

Офицер внимательно всматривается в лицо старушки и наконец с удивлением спрашивает:

— Да это вы, няня? — назвал ее по имени и отчеству. — Как вы сюда попали?

— Я с барышней, — кажется, она назвала ее Катериной Александровной, — мы ходим по святым местам, и она собирается в монахини.

— Да где же она?

Няня указала на полати, вместе с тем, указывая на извозчиков, сказала, что ее загнали на полати вот эти сквернословы. На краю полатей показалось еще молодое загорелое и красивое лицо брюнетки, покрытое черным платком.

Офицер сделался еще как бы выше и помолодел, с неподдельным восторгом протянул руки к полатям:

— Катя!.. простите, — я привык вас так звать, когда вы были очень маленькой, — Катерина Александровна! как вы попали сюда? Помните вы, как я вас в Редут-Коле [547]крошкой носил на руках? Сходите ко мне с полатей на руки.

Извозчики, видя, что на них никто не обращает внимания, еще выпили по стакану водки, и посыпалась из их пьяных глоток еще более крупная отборная брань. Няня, обращаясь к офицеру, говорит:

— Слышите, как они сквернословят? разве можно это слышать барышне?

Офицер с быстротою раненого зверя бросился к столу, за которым сидели извозчики: двух сидевших на конце скамейки схватил за растрепанные волоса и через скамейку бросил на пол. Остальные извозчики, сидевшие на скамейке, встали, — скамейка упала, а офицер начал колотить без разбора первых попадавшихся ему под руку, осыпая их площадною руганью. Они, бормоча что-то пьяными языками: «Так нельзя, нет правов», но все гурьбою бросились к двери, быстро выходя из избы; им мешала скамейка; в дверях один из них, более пьяный, упал, на него упал другой и таким образовалась какая-то движущаяся масса. Офицер, работая руками и нанося им подзатыльники, а в задние части упавших толкал ногами, не переставая осыпать площадною бранью, приговаривая:

— Знаете ли вы, такие-сякие, это дочь первого полковника на Кавказе, убитого на моих глазах. — И при этом ушиб себе об косяк двери руку до крови.

Но уже ни одного извозчика не осталось в избе, и они за дверью сдержанно выкрикивали протесты. Офицер, приотворив дверь, закричал:

— Молчать! — И, обращаясь к денщику, сказал: — Принеси саблю, я их плашмя еще попотчиваю, а то я вон как ушиб о косяк руку. — Действительно, из щиколотки руки текла кровь.

Извозчики, услышав о сабле, из сеней бросились на двор и начали вооружаться палками. Все это произошло скорее, нежели тут рассказано. В это время барышня при помощи няньки слезла с полатей и начала просить или, скорее, молить и удерживать офицера не трогать более извозчиков и незаметно для него самого обернула своим платком руку, из которой действительно шла кровь.

Офицер, постояв немного, тяжело дыша и обратясь к барышне, заговорил жалобным и умоляющим голосом:

— Простите меня, ради дружбы вашего отца, простите меня бешеного, — и он намеревался стать на колени, но барышня не допустила его до этого.

— Вы столько услыхали от меня площадной брани и скверных слов, сколько, вероятно, не слыхали от этих пьяных извозчиков. Скажите хоть одно слово, — прощаете меня, извиняете?

— Извиняю, Василий Михайлович, ведь я знаю вас, кавказцев. Не беспокойтесь!

Он схватил обе руки ее и горячо прижал их к губам и, взяв за руку, подвел ее к столу, на котором солдат приготовил чай. Началось чаепитие и воспоминания, а извозчики, приотворя дверь и обращаясь к хозяину, просительным тоном говорили:

— Выкиньте наши шапки и одежду, — мы сейчас уедем.

Барышня, обращаясь к офицеру и хозяину, говорила:

— Пусть извозчики войдут и ночуют, — куда ехать в такую темь и грязь? — И она, не дождавшись ответа офицера и хозяина, приотворила дверь, говоря извозчикам: — Идите в избу, — вас никто не тронет, за это я ручаюсь.

Офицер прибавил от себя:

— Чтобы ни одного скверного слова не было сказано вами, входите.

Первых два извозчика вошли, перешагнули через порог двери и говорят:

— Не скажем, ни Боже мой, — это мальчишки. — И, обращаясь к барышне, поклонились ей и няне: — Простите нас, пьяных мужиков, а вам, барышня, за вашу доброту дай Бог здоровья! Куда бы мы поехали? Лошади чуть-чуть ноги передвигают, а дождь так и льет.

И они начали понемногу входить и становиться в кучку около печки, разглаживая руками свои растрепанные волоса. Достали где-то полумокрой соломы, постлали на полу, близ печки, и стали укладываться спать.

Начались разговоры и расспросы между офицером и барышнею. Первый заговорил офицер:

— Где теперь ваша матушка и как она поживает? Она была добрая и любила пожить; развлекала нашу каторжную жизнь на «погибельном Кавказе». Вы хотя и маленькою были, но неутешно плакали, когда я принес вашего раненого батюшку. Он был при мне ранен черкесом, кинжалом в бок. Ваш батюшка и я почти вместе устремились вырвать большое знамя, которое держал старый седой горец, похожий на Шамиля, что еще более возбуждало наше стремление к нему. Батюшка ваш подбежал к нему первый и, ударив его шашкой по голове, ухватился за знамя, но тут же был ранен в грудь кинжалом. Другой горец хотел вырвать у него знамя, но старик-горец и полковник покатились под гору. Подбежавшего горца я удачно ранил шашкою, а он меня довольно-таки тяжело ударил в пах кинжалом. Но тут сбежалось несколько горцев и подоспели наши солдаты, и началась свальная штыковая работа, но я, истекая кровью, поспешил к полковнику. Он был еще живой, а горец пытался даже встать, но я его уложил на месте, взяв знамя и передав его молодому офицеру, а сам с солдатами понес полковника в дом. Я уже не видел похорон полковника, потому что лежал в госпитале, где провалялся немалое время, а ваша мама вместе с вами вскоре уехала из лагеря, не оставив известия. С тех пор я вас не видел и не знаю, как передали вашей маме о смерти полковника, а потому теперь решился передать вам этот глубоко печальный случай. С тех пор и я начал прихварывать, а тут нас вскоре перевели еще в более беспокойный и лихорадочный пункт, — Сухум-Коле. Вот теперь я вижу вас красавицею и, как догадываюсь, почему-то обрекшей себя в монахини, а вы меня — почти слабым стариком, а няня, я думаю, помнит меня, каким я был молодцем и силачом, — другого в полку не было.

— Вы спрашивали о мамаше, — заговорила барышня, — она живет в своем имении близ Чернигова, отданном в аренду. Две сестры живут с нею, а брат, кончив в Пажеском корпусе [548], теперь офицер. Действительно, я решилась поступить в монастырь. Идем теперь в Воронеж, где после поклонения угоднику Митрофану поступлю там в монастырь, название которого запомнила. Неприглядна мне светская пустая жизнь.

Офицер с грустью посмотрел на нее и сказал:

— Рано хотите это сделать, успели бы еще.