Леонтий Травин - Воспоминания русских крестьян XVIII — первой половины XIX века

Выучить все буквы и даже двойные и тройные склады большого труда мне не было, потому что я уже видел их дома (азбучка, хоть и новенькая, была мне старою знакомой). То и другое скоро было окончено. Но когда дошло до слов под титлами [134] Титло — надстрочный знак, означающий пропуск букв, сокращение в церковнославянском языке. , это как-то не клеилось. Я вовсе не понял, для чего оно и к чему, и с помощью только привычки звуки остались-таки в моей памяти, и я одолел эту премудрость. Предстоял еще подвиг: выучить грамматические знаки, звательства [135] Звательство — звательный падеж в церковнославянском языке, применяемый при обращении к другому лицу; для обозначения «звательности» использовалось особое титло. То обстоятельство, что ребенка учили «знаку звательства», свидетельствует о том, что учил его старообрядец: в никоновских книгах этот знак был отменен. , кавыки, двоеточия, точки; тут хотя решительно ничего не понял, однако же памятью усвоил. Потом взялись за Часослов и Псалтирь. Я хорошо вытвердил все показанные учителем места и читал исправно выученные зады [136] То есть выученное прежде. , а «мастер» наш, Иван Петрович, лежа на печи, поправлял, никогда не смотря, по книге читают или на память. К году курс моей словесности был окончен; начался курс скорописанья: черточки, кривульки, потом буквы и самые слова, например: «Кто имеет Бога, тот все имеет». С полгода чертил я и портил бумагу…

В продолжение всего моего учения отцу как-то не доводилось проэкзаменовать меня. Вдруг, помню, в осенний вечер, приказывает он написать что-нибудь. А у меня нет под рукой прописи… Взял я перо, не знаю, что писать и как.

— Что ж ты не пишешь?.. — И видит, что я мнусь. — Ну, пиши: во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.

— Я, — говорю, — таких слов не учил.

— Как не учил? Склады учил, ну и складывай.

А я без книги складывать не могу, уставился на перо, не шелохнусь.

Как теперь гляжу, родитель мой встал, выпрямился, воззрел на меня.

— Э, любезный, так-то вас обучают. После этого знаешь ли ты и читать? Тащи сюда Псалтирь.

Раскрывает как раз начало шестой кафизмы: «Господи, да не яростью Твоею обличиши» [137] Кафисма (кафизма) — раздел псалтыри; в данном случае имеется в виду начало псалма 37. , — подходящий текст, и мне знакомый, но на этот раз память изменила от страха, в глазах зарябило, так что давно выученные буквы никак я не мог привести в порядок слогов… Вот тогда-то мне досталось, с приговоркой: «А еще сам зазывался учиться» — и с наказом в три дня быть исправным чтецом, иначе ожидать еще большего наказания.

После этого дело пошло моими собственными стараниями, Иван же Петрович, несмотря на жалобы отца, продолжал слушать зады с печи. Так родитель, положив шесть рублей медными в аккуратненький мешочек, приказал вручить их «мастеру» с поклоном. Учение же мое продолжалось дома. Родитель мой, хотя тоже ограниченного учения, был любитель чтения, не ограничиваясь одними духовными книгами. Увлекала его и гражданская словесность того времени, так что после него осталось несколько периодических изданий: «Вестник Европы», «Почта духов», «Живописец» [138] Имеются в виду журнал «Вестник Европы» (1801–1830), основанный Н. М. Карамзиным, ежемесячное издание «Почта духов» (1789), издававшееся И. А. Крыловым, и «Живописец, еженедельное на 1772 год сочинение», сатирический журнал Н. И. Новикова. , а из книг, помню, были: «Сочинения» Карамзина, «Кадм и Гармония», «Золотой осел» [139] Имеются в виду следующие книги: «Сочинения» Карамзина (Т. 1–11. М., 1803–1815), «Кадм и Гармония. Древнее повествование» — историко-нравоучительный роман М. М. Хераскова (М., 1789), «Луция Апулея платонической секты философа превращение, или Золотой осел», перевод с латинского Е. И. Кострова (М., 1780–1781). , много разных романов и театральных пьес, между прочим Фонвизина. На получаемые в подарок деньги я тоже составлял свою библиотеку, которую прятал на полатях: «Еруслан Лазаревич», «Бова Королевич», «Илья Муромец», «Емеля Дурачок», «Семь Симеонов» [140] Пурлевский приводит названия лубочных сказок, имевших широкое распространение в крестьянской среде. , а блаженством моим было бойко читать все это по вечерам домашним, только без отца. Ему это мое упражнение было неприятно, завел он другое: не позволил читать без его назначения гражданские книги и заставил ежедневно упражняться в Священной Истории, Четьи-Минеи и кафизмах, требуя в прочтенном изъяснения и награждая за то чашкой чая. И как он в разговорах жалел, что не в состоянии выучить меня правилам начальных предметов грамматики, арифметики и правописания, потому что сам был не обучен, на селе способных к тому людей не было, а в городе в училище крепостных тогда не принимали! Он мог лишь приучать меня под своим наблюдением к торговле и к счетоводству по счетам.

Чтение под надзором родителя и разговоры с ним, кажется, способствовали к развитию детского моего понятия, и я уважал его не только как отца, но и как знающего человека. Одно только крепко меня огорчало. Родитель мой, к несчастью своему, имел гибельную слабость, или, можно сказать, непонятную болезнь. Обыкновенно он никогда не употреблял хмельных напитков, даже по целому году и больше, но иногда, случалось, был своей болезни подвержен две и три недели сряду, до того, что все просит вина, а кушать хлеба не может. Если, бывало, ему откажут или не усмотрят, то выбежит из дому в одной рубашке, и всякому встречному готов в ноги поклониться, дай только ему на вино. Такой солидный человек за рюмку водки готов был тогда отдать последнее! А после двухнедельного запоя слабел, тощал, делался совершенно больным вроде горячки; чуть встанет с постели, с ним припадок такой, что с трудом приводили в чувство, и все были в страхе и трепетали за его жизнь. Кожа с тела и даже с языка лентами сдиралась! Как только выносило здоровье!

Правда, по сложению и по всему отец был чисто русский богатырь. Ростом два аршина восемь вершков [141] То есть около 180 см. , не толстый, но плотный, темно-русые волосы, недлинная окладистая борода, серо-темные большие открытые глаза, вся наружность под стать его всегдашней поговорке: «Будь важен без гордости, а низок без подлости». Одевался он всегда прилично своему крестьянскому званию и соответственно кругу знакомства: рубашка красная навыпуск, плисовые штаны, суконный камзол, сапоги козловые (натягивались крючками) и халат были его домашним костюмом. В праздничные дни, в летнее время он носил тонкого светло-синего сукна кафтан и пуховую шляпу, зимой — тулуп суконный на калмыцком меху, опушенный бобром, опоясанный золотистым шелковым персидским кушаком, и высокую круглую бобровую шапку. В доме он любил порядок, чистоту и опрятность. Их соблюдала мать моя, Дарья Егоровна, красивая и добрая женщина, которая сама трудилась готовить кушанье и вести в доме обиход, но при всем том занималась и работой, зимой тонкою пряжей, летом ткачеством полотен и платков, поэтому имела свои деньги на праздничное платье. Тогда носили в праздники, летом, ферязи шелковые с позументом [142] Ферязь — старорусская верхняя одежда, длинная, без воротника; позумент — крученая пряжа определенной формы, обмотанная золотой и серебряной нитью. или кружевом, шелковый полушубок, на голове остроконечный жемчужный кокошник, покрытый наметкой или платком; на шею надевали жемчужные нитки и на цепочке серебряной крест; зимой надевали шубейку заячью из парчи или штофа [143] Штоф — плотная шелковая ткань. , покрывались платком, а если слишком холодно, то сверху натягивали шубку бархатную с куньею опушкой. Обыкновенное же платье было: белая рубашка, красный кумачный и китайский [144] То есть из китайки — плотной хлопчатобумажной ткани желтого (реже: синего) цвета. сарафан с пуговицами, голова же покрывалась сначала повойником [145] Повойник — женский головной убор, повязка под платок. , потом бумажным или шелковым платком. Дом наш был в селе из первых: каменный, полутораэтажный, пять больших окошек по лицу, с двумя чистыми комнатами, а чрез сени на двор кухня с чуланом, внизу две кладовые со сводами для складки товара. В одной чистой комнате принимали гостей, другая служила нам спальной. При доме всегда были работник и работница; первый жил у нас около тридцати лет, работницы иногда переменялись, но одна провела у нас тоже лет пятнадцать.