Коллектив авторов Биографии и мемуары - Русское лихолетье. История проигравших. Воспоминания русских эмигрантов времен революции 1917 года и Гражданской войны

Я родился 3 апреля 1905 года в Петербурге, на Бассейной улице. В то время мой отец был помощником присяжного поверенного. Мать моя из военной семьи, отец ее был генералом, а дед по материнской линии – первым в России профессором-китаистом. В семнадцатом году мы жили на Тверской улице, почти напротив Смольного института и совсем близко от Таврического дворца. В то время папа был членом Думы и ходил на заседания пешком. Наша квартира, насколько я помню, состояла из пяти комнат: гостиная, столовая, кабинет, наша детская спальня и мамина спальня.

В вашей семье еще дети были?

Да, у меня брат на два с половиной года меня моложе. Мы с ним учились в одной школе на Шпалерной улице.

Какая это была школа?

Частное коммерческое училище Майи Александровны Шидловской, одна из первых школ совместного обучения в России. В ней было восемь классов. Я успел окончить семь. В 1918 году нашу школу закрыли. Первые дни революции я помню очень ярко. Отец мой вдруг исчез из дому и долго не появлялся. Мы бегали смотреть на толпы, которые шли к Таврическому дворцу. Я видел прибытие гвардейского экипажа. Но в то время мне было двенадцать лет, так что я, разумеется, не мог ни в чем участвовать.

Помню невероятные толпы людей, невероятно радостное настроение; на улицах обнимались и целовались. Я принадлежал к семье, которая в то время считалась революционной, так что все наши знакомые были в восторге, поздравляли друг друга. Боев не было, только очень короткие перестрелки. Потом я помню пожар в здании тюрьмы предварительного заключения и окружного суда, многократно описанный разными мемуаристами. Моя школа была рядом, и мы большой компанией отправились рассматривать пепелище. Двор почти выгоревшего здания был завален бумагами и фотографическими карточками. Мы все это подбирали и тащили домой и, между прочим, спасли много ценных материалов. Кто-то подобрал там целый том документов, связанных со слежкой за моим отцом.

На какой улице был этот окружной суд?

На Шпалерной, рядом с Литейным мостом… В первые дни февраля все происходило или на улицах, или в Думе. Вскоре отец стал министром, и вся его жизнь переместилась в присутствие. Папа и другие участники революции бегали по коридорам, заседали, а знакомые ждали в приемной, чтобы поговорить или поздравить.

Вы приходили туда к отцу?

Мы постоянно там бывали, даже завтракать ходили туда. Это вообще была какая-то сумасшедшая жизнь. У папы стояла кровать в углу кабинета, приходили знакомые, экспромтом подавались завтраки. А дома никого не было, кроме бабушки, ее постоянно навещала папина сестра – она была врач-хирург. Позднее в нашу квартиру вселился папин брат, дядя Федя, который был помощником прокурора в Ташкенте. Он потом вернулся в Ташкент и погиб там со всей своей семьей. Июльские выступления большевиков я помню. Я стоял в толпе у дворца Кшесинской и слушал выступление, не уверен – Ленина или Троцкого.

Я не помню, о чем он говорил, это вообще не имело значения, везде были одни и те же разговоры, что нужно больше свободы, больше углублять революцию. Мы на это не обращали внимания. Было просто интересно посмотреть.

Как вы и ваши ровесники воспринимали те события?

Мы все считали себя или кадетами, или эсерами, а вообще революция в моей школе была встречена с воодушевлением – я почти не помню, чтобы кто-то высказывался против. По-моему, в то время таких не было. Но, конечно, наша школа была передовая, все учителя были передовые…

Занятия в школе продолжались?

Да. Этот учебный год не был нарушен, мы продолжали ходить в школу.

А какие-нибудь заметные перемены в школе произошли?

Нет. Не в Февральскую революцию. Школа жила совершенно нормально.

Преподаватели, может быть, как-то иначе себя держали или говорили иначе?

Нет, нет. У нас всегда царили очень свободные нравы. Позднее я был делегатом школы, участвовал во всех нововведениях, был в школьных советах, но в то время этого еще не было.

Тут еще анекдот. Тогда приехали из-за границы дети Троцкого – Лева и… забыл, как зовут младшего… и поступили в нашу школу. А там все очень не любили большевиков, и этих двух мальчиков начали довольно неприятно притеснять – да так, что те вынуждены были уйти. Они приехали такими швейцарскими детишками в коротких штанишках, длинных чулках – то есть представляли собой совершенно непривычное для России зрелище. В общем, они были хорошие ребята, но из-за отца им пришлось несладко. Вообще, в школе было много детей знаменитостей. Сын Кустодиева, сын Лосского, я их многих потом встречал в эмиграции.

А как соученики относились к вам?

Не помню, чтобы кто-нибудь изменил ко мне отношение. После бывало всякое, но тогда – не было. Июльское восстание я помню смутно, помню детский страх, когда по Невскому маршировали толпы. Вот Октябрьскую революцию я помню хорошо.

А лето 1917 года?

Мы обычно ездили во время каникул под Казань, в имение дяди моей матери. Но летом семнадцатого я поехал в гости в имение Скарятиных, родителей моего друга, в Тверскую губернию. Глава этой семьи был кадетом, помощником министра юстиции. Там я впервые пристрастился к охоте. Я до этого был противником охоты, но там просто влюбился в нее. Три сестры моего друга потом принимали участие в Белом движении, и все погибли, а что стало с их братом, я не знаю. Старики Скарятины давно умерли. Это были замечательные люди.

Лето мы провели совершенно нормально, тогда не было никаких беспорядков. Беспорядки в деревнях начались в восемнадцатом году. Тогда сожгли имения обоих дядьев моей матери – которые, кстати, были помещиками передового толка. Один из них был ветеринаром, и все говорили, что он много хорошего сделал для крестьян, а другой был профессор математики, и у него тоже никакой вражды с крестьянами не было. Тем не менее и дома сожгли, и библиотеки погубили. Потом, много позднее, мой дядя-ветеринар вернулся в те края, долгие годы там жил – уже не в имении, а поблизости – и продолжал заниматься ветеринарией.

Когда вы вернулись в Петроград?

К началу школы, в сентябре. Уезжали обычно на пару месяцев. В Петербурге особенных перемен в первый период революции не было. Трамваи ходили, извозчики существовали, люди были, в общем, радостные. Потом случилось корниловское восстание. И уже к концу осени появились у публики сомнения в устойчивости правительства, и некоторые начали уезжать в эмиграцию. Но я по малолетству обо всем этом особенно не думал. Для меня изменилось одно: мой отец все время был в министерстве, а не дома, и мы видались урывками. В остальном все оставалось по-прежнему. Денег не прибавилось, автомобиль не появился, мы так же ходили пешком.