Владимир Фромер - Солнце в крови. Том первый

Ему казалось, что круг замкнулся. Сначала мир с Египтом, потом уничтожение палестинского политического и военного потенциала, а затем населению Иудеи и Самарии можно будет предоставить автономию. Но такую, какую хочет он, Бегин. Автономию убирать мусор и чистить канализацию.

Прошло совсем немного времени, и триумф Бегина обернулся трагедией.

Недели сменялись неделями. Все чаще появлялись в израильских газетах траурные рамки. Израильская армия прочно завязла в ливанском болоте. Ставка на христианские фаланги оказалась битой после гибели Башира Джумайля. Израильское общество переживало раскол. Брожение проникло даже в армию.

Ничто так не раздражало руководителей Ликуда, как напоминания о гибнущей в Ливане израильской молодежи. «Мы провели в оппозиции почти тридцать лет, — говорили они, — но никогда не использовали погибших для достижения политических выгод».

Но Бегин не мог делать вид, что в Ливане все идет, как надо. Он знал, какую цену приходилось платить за каждый день пребывания на ливанской земле. Имя каждого погибшего уколом вонзалось в его сердце. После целого ряда террористических акций на ливанском побережье, когда солдаты гибли почти каждый день, премьер-министр оказался на грани нервного истощения.

И именно в это время ужасное несчастье обрушилось на него: умерла Ализа. 44 года прожили они вместе и были так близки, насколько это вообще возможно между людьми. Ализа ждала мужа, когда он находился в советском концлагере. Она единственная была рядом, когда он скрывался в подполье. Она находилась возле него все долгие 29 лет его борьбы в оппозиции. Она с легкостью переносила все горести и невзгоды. Лишь она умела его утешить, подбодрить и поддержать. Она была его единственным другом. По всей вероятности, других женщин никогда не было в его жизни.

Все чаще им овладевало отчаяние. Душа болела почти физически. И не было ему утешения. Однажды к нему пришла женщина, сын которой без вести пропал в Ливане. Она билась в истерике, и Бегин не отходил от нее, хотя у него была назначена на это время встреча с важным лицом из Вашингтона. Напрасно члены Кнессета и министры говорили ему, что займутся этой женщиной и отвезут ее домой.

— Я не уйду, — упрямо говорил Бегин, — пока она не придет в себя.

Окружающий его мир медленно колебался и исчезал.

Он уже не мог сосредоточиться, не мог работать. Это было уже нечто большее, чем одиночество, страшнее, чем отчаяние. Это была душевная болезнь. Три месяца страна фактически не имела премьер-министра, но об этом почти никто не знал. Окружение Бегина делало всю его работу, пыталось любой ценой скрыть его состояние. Близкие ему люди до конца надеялись, что это временный кризис, что Бегин придет в себя. Но он-то знал, что это не так. Собрав все оставшиеся силы, Бегин сделал решающий шаг. Ушел, чтобы обрести свою нирвану… И хотя еще целых девять лет жизни было отпущено ему, — никто не знает, как он их прожил. Он ничего не писал и ни с кем не встречался.

Ицхак Шамир

Единичный успех — случайность, ничто, но повторяясь, он превращается в закономерность. Кто помнит сегодня, как ликовали израильские левые, когда в канун выборов 1984 года кресло Бегина — «короля площадей» — занял Ицхак Шамир? Лидеры левой оппозиции знали, что против идеологического наследника Жаботинского у них нет шансов на успех. Но Шамир?! Кто вообще принимал его всерьез? Не только в левом, но и в правом лагере считали, что Шамир — фигура случайная. Человек, явившийся из мрака подполья, живой анахронизм, аскет и фанатик, давний противник Бегина, которому лишь снисходительность вождя открыла путь к ключевым постам в созданном Жаботинским движении. Разве можно сравнить его с Ариком Шароном, героем всех войн, которые вел Израиль, или с Давидом Леви, идолом сефардских евреев?

Но произошло чудо. Выборы 1984 года закончились вничью. Шамир и Перес поделили власть. Это было огромным достижением преемника Бегина, но оно бледнеет перед ошеломляющим успехом спустя четыре года, когда возглавляемое Шамиром движение добилось уже бесспорной победы. Результаты выборов показали, что Шамиру удалось взять ту крепость, которую столько лет безуспешно штурмовал Бегин.

Впервые израильские интеллектуалы, пусть с извиняющимися улыбками и с чувством неловкости, поддержали Ликуд. Движение «рынков и площадей» наконец-то сумело завоевать симпатии интеллектуальных кругов, традиционно занимавших позиции на левом фланге израильского политического истеблишмента. Наконец-то правая когорта сумела захватить плацдарм в лагере своих исконных противников.

О Шамире стали говорить с уважением. Ведь ни одна партия, даже тоталитарная, не любит править без поддержки интеллектуальной элиты. Даже популисты, апеллирующие к самым темным инстинктам народных масс, и те жаждут одобрения профессоров и писателей.

Шамир умело воспользовался плодами одержанной победы. Он не пошел на создание кабинета на узкой коалиционной основе, не стал пленником религиозных партий, не пригласил к государственному пирогу правых максималистов, таких, как Рехавам Зееви (Ганди), выступавший за трансфер палестинцев.

Кто не вздохнул с облегчением, убедившись, что Шамир не позволил нарушить религиозное статус-кво и ни на йоту не сдвинулся с центристских позиций? Мало этого? Шамир покорил сердца интеллектуалов, пообещав выступить с программой, которая сдвинет с мертвой точки процесс израильско-палестинского урегулирования.

И выступил, доказав тем самым, что у него слово не расходится с делом. Иной вопрос, что находилось в красивой шамировской упаковке. Лучше всего характеризует шамировскую программу то, чего в ней не было. А не было в ней ни одного конструктивного предложения, ни одного жеста доброй воли. Ни знамени, ни гимна, ни права чеканки собственной монеты не должны были получить палестинцы. И даже та куцая, выхолощенная автономия, которую он, насилуя себя, все же предлагал, должна была, по его замыслу, распространяться лишь на арабское население Иудеи и Самарии, — не на территории.

«Палестинцы этой программы никогда не примут», — осторожно намекали премьер-министру.

— Тем хуже для них, — отвечал Шамир. — Моя программа — это максимум, на что они могут рассчитывать.

Интифада не смущала Шамира. Ничего иного он от палестинцев и не ожидал. И отмечал при каждой возможности, что их движение носит не национальный, а националистический характер. В чем разница? А в том, что национальное движение отражает все лучшее, что есть в народе, а националистическое — все худшее. По мнению Шамира, вульгарный национализм палестинцев культивирует самые низменные инстинкты и черпает силы из ненависти, ни в чем не уступающей расовой.