Эммануил Беннигсен - Записки. 1917–1955

28-го марта умер тесть моего beau-frere [3] Шурин, брат жены (фр.). Бориса, член Гос. Совета Н. А. Зиновьев, бывший ранее Тульским и Могилевским гу бернатором и товарищем министра внутренних дел и получивший известность своими ревизиями Курского и Тверского земств и Петроградского Общественного самоуправления. Ревизии эти вызвали в свое время целую бурю в нашей либеральной печати, хотя едва ли основательные, ибо Зиновьев сделал свое дело основательно и добросовестно, и весьма вероятно, что и другой на его месте пришел бы к тем же выводам. Тенденциозность была не в производстве ревизий, а в выборе для них наиболее либеральных в то время земств и столицы империи. Недостатки нашего самоуправления были всем известны, и, несомненно, проявились бы и в других более правых земствах и городах, но удар нужно было нанести именно по левому крылу нашей общественности, и это и удалось. Сам по себе Зиновьев был человек неглупый и образованный, но крайне упрямый и сильно одержимый духом противоречия.

В конце марта у моих родителей появилась новая забота с младшей моей сестрой Китти. Уже давно проявлявшая признаки некоторой ненормальности, теперь она, по мнению психиатров, стала форменной психической больной. Целыми днями лежала она у себя в комнате, не желая никого видеть, и стала проявлять резкую ненависть к моей belle-souer [4] Невестка (фр.). Фанни и к ее малышу Алику, что доставляло много огорчений маме и Оле, Алика страшно любившим. При большевиках, в 1918 г., маме пришлось поместить ее в клинику Бехтерева, ибо ее считали опасной, и после этого она из психиатрических лечебниц уже больше не выходила. Сперва другие мои сестры брали ее по временам домой, но затем пришлось это прекратить, ибо она стала истреблять дома разные вещи, и уследить за этим было невозможно. В 1941 году она погибла с другими больными, умерщвленными немцами под Ленинградом, в лечебнице, кажется имени д-ра Кащенко. В связи с болезнью Китти, на очередь стал опять вопрос о завещании родителей. Уже давно хранилось оно в моем ящике в банке. Теперь родители дали мне по второму своему завещанию. В обоих все оставлялось в пожизненное владение пережившего из них, а затем все оставлялось в равных долях в одном варианте всем 6-м детям, а в другом — 5-м, без Китти. На словах мне было сказано родителями выбрать тот вариант или другой, в зависимости от состояния психики Китти в момент их смерти. Исполнить эту их волю мне так и не пришлось, но уже в беженстве, в Париже, я получил от моей двоюродной сестры Погоржельской через польское Министерство иностранных дел завещание, все оставляющее всем нам, кроме Китти, в равных долях, и обязующее нас составить особый фонд для обеспечения Китти. Очевидно надежду на поправление Китти родители после большевиков окончательно потеряли. Когда, кажется, в 1924 году в Париже мы съехались все трое братьев, мы вскрыли и прочитали присланные мне в пакете Погоржельской завещания, до того известные мне только в общих чертах.

30-го марта, как я уже указывал, я был назначен комиссаром в Попечительство о трудовой помощи. Сразу начал я туда ходить каждый день, дабы ознакомиться с текущими делами и жизнью этого учреждения. В сущности, было всего два вопроса, нуждавшихся в разрешении, если не считать вопроса об ассигновании средств на поддержание текущей деятельности Попечительства. Первый вопрос был об изменении устава и второй — об «оживлении деятельности учреждения». Этот вопрос был тогда модным, ибо оживлять полагалось все учреждения. Впрочем, этот вопрос об оживлении при мне из стадии общих разговоров так и не вышел. Более серьезным и реальным явился вопрос об изменении устава, который был построен на том, что во главе попечительства стоит Государыня, к которой идут на утверждение все постановления Комитета попечительства. Все эти статьи теперь, конечно подлежали изменению, но немало подлежало изменению и в порядке заведования учреждениями попечительства на местах. Первоначально я поставил этот вопрос в Комитете попечительства, который избрал для его разрешения особую комиссию, в которой пришлось особенно активно работать Бобрикову и мне. По поводу этого пересмотра мне пришлось потом не раз бывать первоначально в Министерстве внутренних дел у Щепкина, а затем у другого товарища министра Авинова. Оба они этого дела совершенно не знали, по своей ничтожности оно мало их интересовало, и мне приходилось прямо выжимать из них те или иные указания.

Позднее было образовано особое Министерство общественного призрения с князем Д. И. Шаховским во главе. Старый либерал, твердо веривший в скорое торжество добра, он и теперь еще был настроен оптимистично. Еще 11-го мая, когда я приехал к нему на Морскую в дом, где жили раньше товарищи министра внутренних дел и где он теперь поселился, он мне сказал, между прочим, что «анархия побеждена». Так как теперь Попечительство должно было перейти в его ведение, то я приглашал его в Управление попечительства на Надеждинскую, куда он приехал на следующий день. Вполне понятно, что все эти перемены руководителей ведомства, тормозили утверждение нового Устава, и когда 14-го мая я уезжая из Петрограда, то его все еще у Попечительства не было.

Еще до революции, как я упоминал, был поднят вопрос о военнопленных, но размеры помощи им был в то время довольно ограничены. Теперь, в обновленном Кр. Кресте было сразу же решено расширить эту помощь, в чем немалую роль сыграл Родзянко, давно уже настаивавший на этом. Было решено образовать под флагом Кр. Креста особое полуправительственное учреждение с чрезвычайно широкими полномочиями под названием «Центрального Комитета о военнопленных». Если никто из входивших в него представителей всех ведомств не оставался при особом мнении, то постановление Комитета должно было приводиться в исполнение наравне с распоряжениями Временного правительства, даже самая смета Комитета утверждалась окончательно им самим. Лишь в случае особого мнения кого-либо из представителей ведомств дело переходило во Временное правительство. Председателем Комитета состоял по должности председатель Главного Управления Красного Креста, от которого в Комитет входили еще два члена, одним из коих был избран я. Двумя товарищами председателя были избраны М. М. Федоров и сенатор Арбузов, уже давно работавший в Кр. Кресте по делам военнопленных. Управляющим делами был назначен Навашин, о котором я уже говорил раньше. Зная его подвижность и способности, думали, что он сумеет отлично поставить это дело. Однако, деловитости в нем отнюдь не оказалось. Наладить канцелярское дело он не сумел, тратя все время на бесконечные разговоры, без которых в то время совершенно обходиться было невозможно. В виду этого, когда непригодность его к заведыванию канцелярией стала всем ясна, в августе его заменили бывшим товарищем министра земледелия Зубовским, выбрав Навашина товарищем председателем на место освободившееся вследствие отказа М. М. Федорова.