Эммануил Беннигсен - Записки. 1917–1955

Поэтому, при всем моем желании помочь работе Стокгольмского Комитета, я не мог ничего крупного обещать им. Состав лиц, активно работавших в этом Комитете, как-то стушевался у меня в памяти. Кроме Неклюдовой, после революции отошедшей несколько от него, участвовал в нем настоятель нашей церкви о. Румянцев, очень почтенный, но и очень старый человек, и несколько дам и затем несколько местных эмигрантов, не видевших, однако, и теперь оснований к возвращению в Россию. В их среде шли раздоры, и одни из них обвиняли других в близости к немцам. Я лично рекомендовал, раз такие обвинения возникли, держаться от подозреваемых подальше, но дальше пойти не мог, тем более что Кандауров относительно этих обвинений высказывался очень осторожно.

Уже в следующий мой приезд мне рекомендовали привлечь к работе в Комитете адъюнкт-профессора московского Сельскохозяйственного института фон Классена. Будучи прапорщиком, он в 1915 г. попал в Галиции в плен и затем по особому соглашению относительно пленных ученых, получил разрешение выехать в нейтральную страну и поселился затем в Стокгольме. С этого началось наше с ним знакомство, а также и с его женой Донатой Ивановной, дочерью казанского профессора-филолога Смирнова. Оба были очень милыми и интеллигентными людьми. Впрочем, Стокгольмский Комитет скоро окончательно захирел, и Классену в нем уже ничего не пришлось сделать.

Несколько раз пришлось мне вести разговоры с представителями Шведского Красного Креста — крупным коммерсантом Дидрингом и председателем его, принцем Карлом. Первый из них, главная рабочая сила Красного Креста, был настроен определенно германофильски и не скажу, чтобы разговоры с ним, несмотря на полную его корректность, были по существу, приятны. Наоборот, принц Карл был чарующе любезен, чему не вредила довольно сильная его глухота, затруднявшая разговоры с ним. У него германофильство ничем не проявлялось, что, быть может, объяснялось тем, что женат он был на Датской принцессе Ингеборг, настроенной определенно русофильски. У принца Карла я пробыл полтора часа, и не заметил, как время прошло. Принимал он меня в своем дворце уже за городом, около Skansen, где он жил очень просто. Кстати сказать, и вообще вся королевская семья держала себя в Швеции просто.

Разговоры мои с ним и с Дидрингом шли, главным образом, на две темы — улучшение и усиление наших перевозок для военнопленных через Швецию, чему мешала, кроме переправы в Хапаранде, также слабая провозоспособность северных шведских дорог. Говорили мы также об условиях перевозки через Швецию военнопленных-инвалидов, на которую были первоначально нарекания с русской стороны.

В Стокгольме нас нагнала сперва сестра Шимкевич, ехавшая в Австрию до конца войны для обслуживания там наших военнопленных, а затем шесть сестер, назначенных в лагерь для интернируемых в Дании. Шимкевич, очень некрасивая, но милая, немолодая женщина, ехала в Австрию уже вторично. Там она заболела туберкулезом, лечилась долго в Швейцарии за счет нашего Красного Креста, а затем работала в Италии и на юге Франции. Когда я ее видел в последний раз, она произвела на меня тяжелое впечатление: так мало напоминала она ту жизнерадостную, бодрую женщину, что мы видали в Стокгольме.

Из других встреч в Стокгольме упомяну про журналиста Полякова-Литовцева, неглупого и, что среди наших думских журналистов было довольно редко, очень порядочного человека, горного инженера Корзухина с женой, женщиной-врачом и акушеркой Государыни. Сам Корзухин в Швеции и Дании набрал среди русских небольшой капитал для начала разработки золота на найденных им россыпях на Камчатке. На эти деньги он уехал в Японию, но там не смог найти еще денег, дабы пустить дело в ход. Некоторое время побился он там, перебрался затем в Соединенные Штаты и, наконец, устроился на нефтяные промыслы в Мексику, где и умер. Это было первое из эмигрантских предприятий, которые я наблюдал, но не более удачное, чем последующие.

Все встречи происходили тогда в Grand Hótel’е, куда стекались все многочисленные иностранцы. Русских было еще сравнительно мало, но среди них были уже князья Кочубей и Кудашев, которые оба жили, не стесняясь в средствах, как уверяли, очень неопределенного иностранного происхождения. Следующей зимой много шума наделало поднесение Кудашевым с группой других русских, живших в Grand Hótel’е, золотого портсигара с драгоценными камнями метрдотелю этой гостиницы за составление им хороших меню.

Говоря про миссию, я еще не сказал, что она еще не вполне отошла от натиска, который в первые дни революции на нее произвели жившие в Стокгольме политические эмигранты. В начале войны почти все они спешно выехали из Германии и Австрии и осели в Скандинавии. После революции им не только было разрешено вернуться в Россию, но и предоставлены были для этого казенные средства. Для распределения их были созданы и в Стокгольме, и в Копенгагене комитеты из эмигрантов, вошедшие в связь с миссиями и несомненно их терроризировавшие. Ко времени моего пребывания в Стокгольме большинство эмигрантов уже вернулось в Россию, оставалось их там немного и притом личности больше бесцветные, так что миссия начала от них отдыхать.

Накануне нашего отъезда из Стокгольма, 23-го мая (в 1917 г. — числа везде приведены мною по старому стилю) были мы свидетелями демонстрации социалистов. Прошла она, на наш взгляд, удивительно тихо, хотя в газетах потом ей были посвящены целые страницы. Не зная про нее, мы пошли на пароходную пристань, чтобы куда-то ехать, и попали в самый разгар беспорядков. Однако я и девочки ровно ничего не видели, кроме нескольких остановленных трамваев, большого наряда полиции и небольшой мирно стоящей толпы, а жена, запоздавшая, ибо с дороги за чем-то вернулась в гостиницу, видела, как толпу оттеснила полиция, но тоже очень мирно. После наших петроградских сцен как-то странно было видеть это спокойствие и читать потом, что все свелось к нескольким легким ушибам у манифестантов и одной брошенной в конного полицейского бутылки. А это была манифестация для выражения сочувствия русской революции.

Из Стокгольма ехали мы одним поездом с сестрами лагеря, причем направили нас кружным путем через Гельсингер, ибо, как говорили в Стокгольме, немцы иногда останавливают пароходы между Мальме и Копенгагеном и снимают с них подданных враждебных держав. Уже только в Дании узнали мы, что там эти опасения признают несерьезными. Благодаря этому, первое, что мы увидели в Дании, был Гельсингер и прелестная дорога от него до Копенгагена. Здесь нас встретил заведующий бюро Московского Комитета Баум и свез нас в лучшую гостиницу города Hotel dA’ ngleterre, где мы и заняли две прекрасные, но и дорогие комнаты. Уже первые впечатления о городе были самые приятные. Погода была ясная, теплая, даже, пожалуй, жаркая. Красивый, чистый город, любезный прием создавали обстановку, которая крепко врезалась нам в память. Особенно приятно мне сказать теперь еще, что, проведя затем еще почти три года в Дании, мы не потеряли этих первых впечатлений, и уехали из нее с теми же теплыми о ней воспоминаниями.