Эммануил Беннигсен - Записки. 1917–1955

На следующий день все члены нашей делегации были приглашены на завтрак к принцу Карлу, в его дворец на окраине Djurgarden’а. Хозяева были очень любезны, особенно принцесса Ингеборг, сестра датского короля, большая русофилка. Мне пришлось сидеть рядом с одной из ее дочерей, девицей лет 17, миленькой, но очень слабо знающей иностранные языки, почему мне пришлось припомнить все мои познания в шведском языке и кое-как объясняться с нею на нем. Если я не ошибаюсь, это была будущая бельгийская королева Астрид.

Довольно курьезный вид имел на этом завтраке Оберучев, видимо чувствовавший себя не по себе, и не знавший как истому социалисту держать себя у принца. С ним несколько раз очень любезно заговаривала принцесса Ингеборг, но он отвечал ей очень хмуро.

В этот день мы, члены делегации, подвергли совместному обсуждению вопрос о нашем возвращении в Петербург. Все мы трое решили пока туда не ехать, ибо это требовало от нас признания большевистской власти, а ни один из нас не считал это для себя возможным. Наша канцелярия, наоборот, решила ехать, ибо у них оставались в Петрограде семьи, бросить которые они не могли. Снабдили мы их всех нашими отчетами и инструкциями, дали им все наши материалы и очень сердечно с ними простились.

Обсудили мы совместно с принцем Карлом в Шведском Красном Кресте их записку относительно перевозки инвалидов и наших грузов для военнопленных. У шведов не было для этого достаточно подвижного состава, не хватало угля для паровозов и продовольствия для перевозимых инвалидов. Уголь должны были дать немцы, продовольствие — мы. Обсуждали мы эту записку вяло, ибо ни у кого из нас уже не было веры, что Россия сможет в ближайшем будущем эти условия выполнить. После обсуждения этой записки в нашей делегации я зашел вместе с Косвеном в Grand Hotel. Здесь меня стал фиксировать сидевший за соседним столом господин, спросивший меня затем, не Беннигсен ли я. Оказалось, что это мой бывший товарищ по Правоведению Рембелинский, ушедший еще из III класса из-за плохого ученья. У нас славились его ответы по географии (например, города Испании: Херес, Мадера и Портвейн) и по физике (на дне колодца летом свежéе, ибо дальше от солнца). После училища он служил в элегантной Госканцелярии, занимался атлетикой и покровительствовал животным. Как-то на Синем мосту он заступился за лошадь, которую бил ломовик, и затем последовательно избил ломовика, городового и нескольких дворников. После этого он выехал за границу.

В общем, я знал его, как милого, добродушного, но вместе с тем и безалаберного человека. Теперь я узнал от него, что во время революции 1905 г. он сошелся с социалистами и увлекся их учениями, был присужден к тюремному заключению, но благодаря протекции Стишинского получил разрешение выехать за границу, поселился в Швейцарии и стал здесь последователем Ленина. Во время войны они стали вместе с его приятелем Трояновским единственными оборонцами среди большевиков, что при Временном правительстве, по его словам, не помогло ему, однако, получить визу на возвращение в Россию, тогда как все его товарищи-пораженцы их получили свободно. В Ленина он верил глубоко и считал, что он пересоздаст Россию. Получение им денег от немцев он не отрицал, но утверждал, что Ленина ничем купить нельзя. Деньги у немцев он взял, но только потому, что в тот момент ему было с ними по пути, в надлежащий же момент он с ними разойдется. О сподвижниках Ленина Рембелинский был, однако, невысокого мнения, и назначение Крыленко Главковерхом приводило его в уныние. Он считал его маленьким и несерьезным человеком. Темы разговора были вообще столь разнообразны и интересны, что мы с Рембелинским долго, кажется, до 3 часов ночи проходили по улицам Стокгольма и, по-видимому, многое, что я ему сообщил, произвело на него сильное впечатление. Из-за границы послереволюционная Россия, очевидно, представлялась ему иной, чем она была в действительности. После этого разговора я Рембелинского больше не видел и не знаю, что с ним сталось. Рассказал он мне тогда, что за два дня до Февральской революции Луначарский торжествовал, что в России будет теперь либеральное министерство с Кривошеиным во главе.

18-го ноября вернулся я в Копенгаген. Началось долгое полуторалетнее сиденье без дела, тоскливое и беспокойное, ибо будущее наше представлялось все время неопределенным и мрачным.

Первую зиму оставались мы жить так, как жили в октябре: я в маленькой, но уютной комнатке в Hôtel d’Angleterre, а жена с девочками в Damehôtel — учреждении, устроенным для житья только женщин, так что я мог оставаться там не позднее 11 часов вечера. У них были две комнатки: одна, побольше, была для девочек, другая была нашей гостиной и жениной спальной. Утром я приходил к ним пить кофе, завтракали и обедали мы в ресторане того же Damehôtel, неважном, с датской безвкусной сладкой кухней, но исключительно дешевым. Заведовала этим домом старая дева froken Alberti — очень строгая особа, сестра бывшего министра юстиции, растратившего несколько миллионов Союза кооперативов и в то время отбывавшего за это тюремное наказание. Тут же была библиотека и читальня — всё для женщин — и большой зал для концертов и лекций. Как-то я прочитал объявление, что в нем состоится русское собрание, что меня очень заинтересовало, ибо я ничего про такие собрания раньше не слыхал. Оказалось, что это собрание евреев, уехавших из России еще до войны и большей частью служивших в Германии, откуда с началом войны им пришлось выехать в Данию. Хотя собрание называлось русским, однако, когда кто-то из его участников заговорил по-русски, это вызвало протесты, ибо большинство его не понимало.

Из русских, кроме жены, в Damehôtel жили Л. М. Аносова и графиня Менгден, вдова убитого в начале революции генерала, которая, впрочем, скоро переехала в Стокгольм. Через два дня после меня вернулись и Калишевские, поселившиеся в пансионе, недалеко от Râdhusplaset. Из дел у нас с ним остались только сношения с Датским Красным Крестом, но их делалось все меньше, и от времени до времени хлопоты об интернированных и поездки в Хорсеред. Из Петрограда от наших сведений было очень мало, изредка приходили оттуда газеты, еще реже письма от родителей, которые очень любезно пересылало нам Датское посольство. Раза два родители переслали нам по несколько тысяч рублей, вырученные от продажи по моей просьбе нашей мебели. Это было все, что мы получили из нашего состояния, все остальное было национализировано. Погибли и все Катины драгоценности, которые оставались в сейфе, в Купеческом банке в Петрограде. Полученные рубли удалось разменять на кроны довольно удачно, ибо это был период скупки рубля немцами для оккупированных ими местностей. Высокий курс рубля продержался до конца войны, но затем сразу полетел вниз, чтобы уже больше не подняться.