Эммануил Беннигсен - Записки. 1917–1955

Обсуждали в Комитете и вопрос о приглашении белых русских на Принцевы острова на конференцию с большевиками, и единодушно отнеслись к нему совершенно отрицательно. Больше всего посвятили мы времени вопросу о внутреннем распорядке в Обществе. Уже раньше выяснилось, что в Общество попали лица весьма нежелательные — частью по их нравственным качествам, частью же по их крайним политическим взглядам, прямо компрометировавшим общество. Теперь же был возбужден вопрос об облегчении доступа в Общество отменой квалифицированного большинства при приеме новых членов. Предложение это прошло, несмотря на возражения Комитета, после чего — сперва Калишевский, Кутайсов и я, а затем и остальные члены Комитета подали в отставку.

На новых выборах никого, кроме Клюева, не выбрали (мы все от баллотировки отказались), после чего на следующем общем собрании было решено ликвидировать самое Общество. Сразу после этого оно было восстановлено, но уже без нежелательных членов, и в Комитет председателем его был избран Лелянов, которого я предложил вместо меня, когда это первоначально было предложено мне. Товарищами председатели выбрали Кутайсова, Веретенникова и Свечина, я же остался только членом Комитета. После этого дела в Обществе пошли вполне спокойно. Был выбран в Обществе и почетный председатель, барон Буксгевден, бывший посланник, пользовавшийся у датчан большим уважением.

В это время я ближе познакомился с генералом Безобразовым, Веретенниковым и Свечиным, на которых на минутку и остановлюсь. Безобразов был типичным старым барином, очень порядочным человеком и хлебосолом, но далеко не светилом. Очень любил он говорить о том, как надо вести экспедицию против Петрограда, и ссылался на план каких-то красносельских маневров, причем для успокоения населения рекомендовал те методы, которые он сам применял в 1905–1906 годах во время беспорядков в Прибалтийском крае. К сожалению, он совершенно не учитывал различия условий, в которых приходилось оперировать ему и Юденичу, на которого он был очень обижен, что тот его записок не принял во внимание. Кстати, свое удаление с фронта он приписывал исключительно интригам и тому, что не дал, чтобы быть оставленным, взятки дежурному генералу Ставки Кондзеровскому.

А. В. Веретенникова я знал еще правоведом, а затем гласным Петербургской городской думы. Теперь он оказался человеком с очень неуживчивым характером, каковым его, впрочем, аттестовали и его сослуживцы по Министерству иностранных дел. Впрочем, в порядочности его никто не сомневался. Свечин, товарищ Безобразова по Лейб-гвардии Гусарскому полку, и позднее Черноморский губернатор, был, наоборот, очень милым человеком, живым и интересным, много видевшем и знавшим. В это время Гришковский познакомил нас с некоторыми документами относительно барона М. Шиллинга и Чаманского, из которых вытекало, что они продолжали оставаться в связи с большевиками. Позднее они оба объяснили мне, что они не могли сделать иначе, опасаясь репрессий против их сослуживцев, помогавших их выезду. Кроме того, Шиллингу ставилось в вину, что он подал союзникам записку, в которой высказывался за независимость наших прибалтийских лимитрофов. Когда я спросил его про это, он объяснил, что считал это необходимым, ибо не видел возможности получить иначе базу для операций против большевиков и верил, что после падения советов сами лимитрофы опять воссоединятся с Россией.

Должен сказать, что в то время отношение к прибалтийским дворянам было в русских кругах, вообще, осторожным, ибо многие из них во главе с членом Гос. Совета и лифляндским губернским предводителем дворянства Рейтерн-Нолькеном приветствовали Вильгельма и присоединение Прибалтики к Германии. Между прочим, мне пришлось тогда поместить в одной из датских газет письмо, в котором я полемизировал со статьями другого члена Гос. Совета барона Р. Р. Розена, в которых он взваливал всю вину за войну на Россию. Другой раз мне пришлось напечатать письмо в опровержение рассказа о начале войны князя Тундутова, ординарца генерала Янушкевича, теперь оказавшегося в Берлине (кажется, вместе с миссией генерала Краснова), давшего здесь очень своеобразное освещение условиям объявления мобилизации. Как мне говорили позднее, человек очень осведомленный, этот астраханский наказной атаман всецело был пешкой в руках немцев, использовавших и его княжеский титул и звание атамана.

После блестящих концертов Рахманинова, дала без всякого успеха концерт M-me Гетц, и с небольшим успехом ансамбль балалаечников, образовавшийся в Хорсереде. Наконец, в январе открылась выставка картин Рериха, по моему мнению, из далеко не лучших его произведений.

В январе имели место две истории, в которых я принимал участие: в одной — в качестве третейского судьи, а в другой — в качестве стороны. Теперь уже не помню, чем была вызвана первая — столкновение между Калишевским и Лаврентьевым. Я принимал в нем участие вместе с Кутайсовым со стороны Калишевского. Мы выработали единогласно формулу примирения, но Калишевский, который считал себя задетым, долго на нее не соглашался, и нам с Кутайсовым пришлось употребить немало усилий, чтобы он ее принял.

Моя история с Гмелиным была сложнее. Еще в декабре я сделал в Комитете заявление о необходимости обсудить вопрос о дальнейшем пребывании в Обществе Гмелина и Любимова, ввиду возводимых на них Калишевским обвинений. Вскоре после этого Гмелин, сам бывший лицеист, обратился к находившимся в Дании лицеистам, прося их обсудить его поведение. Решение их было в пользу Гмелина. Они признали, что бесчестного в его поступках не было. Тогда Гмелин потребовал от меня через секундантов взятия обратно моего заявления и извинений. Согласившись на первое, ввиду постановления лицеистов, от извинений я отказался. Это поставило моих секундантов, Кутайсова и Веретенникова, и секундантов Гмелина — доктора Васильева и лейтенанта Ольховского, в затруднительное положение, ибо в Дании дуэли не разрешаются и подводятся под простое убийство. Поэтому, считая, что к этому инциденту применимы наши военные законы, ибо Гмелин военный, они постановили обратиться к Потоцкому и передать весь вопрос ему. Затруднился и Потоцкий, и признал наиболее правильным передать весь вопрос на разрешение старшего в Дании русского военного, генерала Безобразова, который опросил Гмелина и меня, и признал, что никаких извинений я приносить не должен, ибо я поступил так, исполняя свой общественный долг. Мне лично он сказал, что если бы даже я раньше и не согласился взять мое заявление обратно, то и тогда он был бы на моей стороне.

В начале февраля я около недели прохворал фурункулом, и пришлось даже день или два пролежать. 4-го февраля уехали Калишевские. Когда англичане не дали ему визы в Архангельск, он решил ехать к Колчаку через Францию. Уехали они великолепно, на большом грузовом пароходе, в прекрасных каютах, и до Франции — даром. Там они пробыли довольно долго, ожидая в Марселе отправки их на Дальний Восток. У Колчака генералу не пришлось сыграть роли, сын же его был в артиллерии на фронте. Эвакуировались они после крушения белых в Японию, и затем — в Калифорнию, в Пасадену, где сын кончил Политехникум, а отец служил в этом же Политехникуме уборщиком.