Эммануил Беннигсен - Записки. 1875–1917

Дворянство северных губерний всегда было более либерально, чем центральных, и Новгородское было в числе их, но надо сказать, что эта либеральность была очень условна. Когда я был выбран предводителем дворянства, то я немало слышал в Старой Руссе обвинений в революционности по адресу тех или других лиц, и в числе их, например, даже по адресу С. Е. Крыжановского, будущего известного товарища министра внутренних дел, незадолго до меня бывшего в Старой Руссе судебным следователем. Северное дворянство было, кроме того, гораздо беднее в среднем, чем центральное и южное, и очень многие из его состава не продавали своих именьиц только для сохранения «ценза», дававшего права на участие в дворянских и земских выборах, а, следовательно, и на избрание в различные должности.

Кстати, расскажу, что в северных уездах губернии при составлении в те годы земством статистического описания губернии, был обнаружен ряд фиктивных цензов. Мне объяснили тогда, что для создания их была придумана курьезная судебная процедура. Для приобретения ценза, Икс якобы давал в долг какому-нибудь Игреку ту или другую сумму, с тем, чтобы при неплатеже ее взыскание могло быть обращено исключительно на землю, принадлежащую Иксу в такой-то волости, в действительности несуществующую. В срок Игрек долга не платил, Икс предъявлял к нему иск, и эта земля продавалась с торгов, на которые, кроме Икса, естественно, никто не являлся, и земля оставалась за ним, давая ему, таким образом, все избирательные права. В Старорусском уезде таких случаев не было, но мне пришлось обнаружить другие, а именно, что некоторые бывшие помещики продавали свои остатки земель крестьянам, причем, ничем это оформлено не было. Например, мне пришлось познакомиться позднее с председателем Петербургского Мирового Съезда Путиловым, которому я ряд лет посылал окладные листы по дворянским сборам и от которого узнал тогда, что он эту бездоходную землю подарил своим бывшим крепостным уже несколько десятков лет тому назад. Как мало ценились тогда земли, видно из примера продажи графом Кушелевым-Безбородко (владельцем известной картинной галереи, оставленной им Эрмитажу) около 2000 десятин на границе Холмского уезда одному из кабатчиков уезда по рублю за десятину по совету старой нянюшки графа, получившей за это, как говорили, 100 рублей от покупателя.

Вообще по всей России дворянское землевладение неудержимо уменьшалось, и курьезно, что Дворянский банк, созданный в 1885 г. для поддержки дворян, только ускорил этот процесс, хотя целью его и было прямо обратное. Льготные условия займов в нем соблазнили немалое количество дворян, которые иначе воздержались бы от залога своих земель и которым затем при первых трудных обстоятельствах пришлось продавать свои родовые гнезда. В Старорусском уезде, таким образом, из более, чем 90 000 десятин в момент освобождения крестьян, к 1897 году оставалось за дворянами всего около 30 000, и почти треть из них принадлежала Васильчикову. Вместе с тем, почти все уцелевшие помещики должны были служить, чтобы существовать, и на бесплатные должности предводителя дворянства кандидатов находилось все меньше.

После избрания Васильчикова губернским предводителем, в Старой Руссе выбрали предводителем Дирина, у которого кроме редких имен его и его детей — Сократа, Диодора и Ираиды — других достопримечательностей не было. Вскоре после избрания он был назначен вице-губернатором в Ревель, а позднее переведен на ту же должность в Новгород, где и оставался до революции. Человек недурной, но очень ограниченный, он очень наивно рассказывал, как все министры внутренних дел обещали назначить его губернатором, но никто этого обещания не исполнил. Преемник его в Старой Руссе, бывший кавалергард Н. А. Симанский умер через год, оставив после себя только одно воспоминание большого пьяницы. После этого, до моего появления на Старорусском горизонте, то есть в течение более 4-х лет, предводителя в Старой Руссе не было, почему для избрания моего на эту должность было созвано экстренное дворянское собрание, на котором я и был избран единогласно. Через месяц я был утвержден в этой должности, и стал знакомиться со своими обязанностями и с людьми, с которыми судьба меня свела.

Должность уездного предводителя дворянства была своеобразна тем, что почти никаких единоличных обязанностей у него не было. В крупных городах было немало опекунских дворянских дел (опеки были, как и вообще почти все в дореволюционной России, построены на сословном начале), и предводителям приходилось следить за тем, чтобы со стороны опекунов не было злоупотреблений, но в старой Руссе за мое время не было ни одного такого дела. Все остальные обязанности предводителя были бессословного характера, причем всюду он являлся председателем коллегиальных учреждений с предусмотренным по закону заместителем. Таким образом, при желании предводитель мог играть в узде большую и ответственную роль, но мог и ничего не делать, что случалось значительно чаще. Как-то я подсчитал свои обязанности, и оказалось, что я состою председателем 13 учреждений, некоторые из которых существовали, однако, только на бумаге, вроде, например, Комитета общественного здравия, после введения земства переставшего фактически существовать. Положение предводителя в уезде было, во всяком случае, почетным, а влияние его зависело, конечно, от его личности. Для внешних выступлений уездных предводителей существовал особый церемониал, как и для губернских властей (например, что в церкви губернатор подходит к кресту ранее начальника дивизии, а в уезде предводитель раньше командира полка). Все это сейчас кажется просто смешным, но когда-то, до установления этого церемониала, еще во времена моих родителей, вызывало немало столкновений между военными и гражданскими властями.

Переходя к описанию моей работы, остановлюсь сперва на единственном деле по опеке, по которому мне пришлось активно выступить. Ко мне обратился офицер какого-то пехотного полка с заявлением, что отец его совершенно спился и что потому он просит о назначении над ним опеки. Подобные опеки над людьми психически ненормальными и расточительными назначались особым присутствием под председательством губернатора и в составе представителей различных общественных учреждений, куда я и направил это заявление. Однако перед тем я поехал лично ознакомиться с возможным моим опекаемым. Мне приходилось уже видеть усадебки «оскудевших» помещиков, но эта побила все рекорды и, вероятно, не уступила бы тому, что Чичиков увидел у Плюшкина. Приехал я в нее скоро после обеда и застал ее владельца уже пьяным перед бутылкой водки, которой он стал сразу угощать и меня. Весь опухший от водки, грязный, в халате (позднее он мне вспомнился, когда я увидал известный ныне портрет Мусоргского), он сразу стал рассказывать различные интимные подробности жизни своей дочери, как позднее оказалось, сгущая их и придавая им некрасивый характер, которого они в действительности не имели. Опека после этого моего визита была назначена, и старик под наблюдением сына закончил свои дни спокойно, хотя и продолжал пить.