Наталия Таньшина - Самодержавие и либерализм: эпоха Николая I и Луи-Филиппа Орлеанского [litres]

Как уже отмечалось в первой главе, несмотря на миролюбивые заявления французского правительства, Июльская революция, падение династии Бурбонов и восшествие на французский трон Луи-Филиппа Орлеанского вызвали серьезную озабоченность у императора Николая I. Не имея ничего против короля французов лично, он был глубоко возмущен обстоятельствами его прихода к власти.

Российским дипломатам был направлен циркуляр, в котором сообщалось, что они должны «оставаться в роли простых наблюдателей и избегать публичных высказываний относительно изменений, произошедших во Франции» [219]. Несмотря на разрешение Поццо остаться в Париже, его положение было весьма деликатным; он сам для себя еще не решил, стоит ли ему здесь находиться. Он писал Нессельроде 13 (25) августа: «Нужно иметь железные нервы, чтобы не прийти в расстройство от столь великих потрясений; Вы, конечно, представляете себе, насколько это должно было затронуть меня лично во многих отношениях; тем не менее я стараюсь соответствовать обстоятельствам и приносить еще какую-нибудь пользу» [220].

В отличие от императора Николая I, Поццо ди Борго с самого начала занял весьма умеренную позицию по отношению к Франции. Негативно оценивая события революции 1830 г. во Франции, дипломат считал целесообразным действовать, исходя из принципа «меньшего зла», признав новый политический режим и новую династию как меру, необходимую для общеевропейской стабильности. Девизом всей политики российского дипломата можно считать его слова из письма к К.В. Нессельроде от 8 (20) сентября 1830 г.: «С тех пор, как произошло непоправимое свержение Бурбонов, я стремился избежать установления во Франции республики».

Одной из наиболее острых проблем в отношениях между Россией и Францией в 1830–1840 гг. стал польский вопрос, чрезвычайно важный как для России, так и для Франции, испытывавшей давние симпатии к полякам. С решением польского вопроса было тесно связано внутриполитическое развитие Франции в начале 1830-х гг. Как писал Поццо ди Борго, «новости из Польши занимают всех. Успех императорской армии, как и сопротивление, которое она встречает, в значительной степени влияют на поведение партий во Франции» [221].

С начала сентября 1831 г. событиям в Польше были посвящены первые полосы французских газет [222]. Когда 16 сентября парижские газеты сообщили о штурме Варшавы русскими войсками и о поражении поляков, в Париже в течение нескольких дней происходили антирусские народные манифестации, для усмирения которых потребовалось вмешательство войск. Невероятный взрыв антирусских настроений, театральные постановки антирусского содержания – все это стало настоящей трагедией для Поццо ди Борго: буквально на глазах рушились его надежды на русско-французское сближение, над которым он работал в течение полутора десятков лет. По словам дипломата, «со времен свержения легитимного правительства (имеется в виду правительство Карла Х. – Н. Т .) никогда еще беспорядки не были столь серьезными». Известие о взятии Варшавы оказало на французское общество, – писал Поццо ди Борго, – «огромный, неисчислимый […] для врагов России и социального порядка» эффект [223].

Под окнами отеля, в котором располагалось русское посольство, раздавались крики: «Долой русских! Да здравствует Польша! Месть!»; камнями были разбиты окна посольства. Люди из окружения Поццо ди Борго советовали ему покинуть Париж, но он решил остаться, тем самым сохранив дипломатические отношения между Францией и Россией.

Однако отныне при малейшей возможности Поццо ди Борго стремился покинуть страну, которую совсем недавно называл своей второй родиной. Он с горечью отмечал: «Франция сегодня уже не та, что в 1815 г., когда она была благодарна Александру I, сохранившему ей территорию, сильные позиции и национальную честь» [224]. В конце мая 1832 г. он отправился в путешествие в Санкт-Петербург, а оттуда – в Берлин, Вену и Мюнхен, вернувшись в Париж только в октябре; часто он надолго уезжал в Лондон.

Крушение политических надежд Поццо ди Борго усугублялось его личным пессимизмом; он ощущал себя старым, уставшим от жизни человеком. Еще в 1829 г. он отмечал в личном письме Нессельроде: «…я приближаюсь к концу своего пути, где всех нас встречает не надежда, а смерть. Как бы то ни было, весь остаток моей жизни и моих сил принадлежат императору, а прошлое – залог будущего» [225].

Талантливые современники Луи-Филиппа, такие как В. Гюго, Ф.-Р. де Шатобриан, оставили блестящие зарисовки личности этого монарха. При всем противоречивом отношении к сложной и неоднозначной персоне короля, они подчеркивали главное: Луи-Филипп – именно тот монарх, который мог управлять Францией в тех непростых условиях.

Не менее яркие наблюдения о короле оставил и Поццо ди Борго. Его мнение особенно интересно тем, что он не идеализировал ни персону самого короля, ни возглавляемый им режим. Кроме того, его оценка личности Луи-Филиппа – это, конечно, взгляд изнутри, поскольку граф практически всю свою карьеру пробыл во Франции и эта среда была для него родной. В то же время он – прежде всего дипломат, представляющий и отстаивающий интересы другого государства, и должен дать объективный анализ происходящего во Франции. Еще одним важным обстоятельством является независимость взглядов гордого корсиканца от настроений императора: как правило, дипломаты Николая, памятуя о его резком нраве, зачастую стремились доложить то, что государь желал услышать. В отличие от них Поццо ди Борго, находясь на государственной службе, умел совмещать независимость суждений с выполнением официальных функций. Не стремившийся в Россию, не жаждавший там богатства, славы, доходных чинов и поместий (этим-то он и раздражал самодержца, упрекавшего посла, что тот хорошо знал Францию, но совсем не знал Россию, в которой не бывал, а русского языка так и не выучил). Поццо ди Борго трезво оценивал события, происходившие во Франции, и личность самого короля Луи-Филиппа. В условиях натянутых отношений между Россией и Францией после Июльской революции это было очень важно.

С королем у Поццо ди Борго сложились весьма доверительные отношения, тем более что Луи-Филипп общению со своими министрами предпочитал беседы с членами дипломатического корпуса. Таким образом, российский посол имел прекрасную возможность узнать французского короля и изложить свое суждение о его личности в донесениях вице-канцлеру. Какой же портрет короля Луи-Филиппа живописал российский дипломат?

Притчей во языцех стала «буржуазность» Луи-Филиппа, о которой писали все его современники. Главное, чем он напоминал буржуа, была его страсть к деньгам. Поццо ди Борго критически относился к торгашескому духу, захлестнувшему Францию, и политике короля, оказывавшему этому всяческое содействие. Он писал Нессельроде: «Дух банка и коммерции, тщеславие парижской и провинциальной буржуазии – все это благодаря королю, который очень подходит буржуа. Желая им угодить, он ведет себя с ними фамильярно и простецки, он им расточает щедрые знаки внимания, он им повинуется, он передает им в руки бразды правления страной» [226]. В то же время, как справедливо отмечал дипломат, такая политика приносила свои дивиденды в виде лояльности со стороны населения, прежде всего торгово-промышленных и финансовых кругов, поддерживавших политику короля: «Собственник и распорядитель более чем миллиардного состояния, которое он без труда увеличивает, он в курсе всех дел, и это обеспечивает ему преданность и усердие со стороны служащих, а также гарантирует послушность тех, кто жаждет получить какое-нибудь место. Его привычки, манеры, даже его чувства облегчают ему общение с народными массами, а его неоспоримая сноровка является в глазах простых людей одним из его главных достоинств» [227].