Мартин Гарретт - Венеция. История города

Франко, как и многие современные поэты, посвящала свои произведения и восхвалению обновленной и блистательной Венеции, ее сверкающих дворцов и славного прошлого. Но начиная с XVIII столетия описанием ее красот, живописных или волнующих сцен из ее жизни все больше стали заниматься путешественники. К моменту своего приезда они были преисполнены ожиданий, порожденных картинами и гравюрами, историями, поэмами и рассказами других туристов. И встреча с настоящей Венецией могла еще больше духовно обогатить их, а могла и разочаровать.

Когда Уильям Бекфорд приблизился к городу со стороны Местре, он «начал различать Мурано, Сан-Микеле, Сан-Джорджо в Альга и некоторые другие острова, раскинувшиеся в стороне от большого скопления зданий, которое я приветствовал, как старого знакомого; бесчисленные гравюры и рисунки давно уже сделали их очертания привычными». Бекфорд считал себя знатоком искусства и жизни и, даже не покидая Англии, мог похвастаться близким знакомством с Венецией. Но когда наконец видишь город своими глазами, утверждает ирландская путешественница леди Сидней Морган, «он все еще предстает скорее фантомом, чем фактом». Чарльз Диккенс в «Картинах Италии» (1846) соглашается с ней, его Венеция похожа на заколдованный город, на сон, по которому автор проплывает легким облаком:

Мы проплывали мимо мостов, и тут тоже были ничем не занятые мужчины, перегнувшиеся через перила; под каменными балконами, повисшими на головокружительной высоте, под высочайшими окнами высочайших домов; мимо маленьких садиков, театров, часовен, мимо вереницы великолепных творений архитектуры — готического и мавританского стиля, — фантастических, изукрашенных орнаментами всех времен и народов; и мимо множества других зданий, высоких и низких, черных и белых, прямых и покосившихся, жалких и величественных, шатких и прочных. Мы пробирались среди сбившихся в кучу барок и лодок и вышли в конце концов на Большой канал. И здесь в стремительной смене картин, мелькавших в моем сновидении, я увидел старого Шейлока, который прохаживался по мосту, застроенному лавками и гудевшему от немолчного говора людей; в какой-то женщине, высунувшейся из-за решетчатых ставен, чтобы сорвать цветок, мне почудилась Дездемона, и казалось, будто дух самого Шекспира витает над водой и над городом.

Но в образе города-сна чувствуется некоторая натянутость, возникает ощущение, что автор далеко не так взволнован, как ему кажется. И он старается вести себя по отношению к Венеции по-диккенсовски, вместо того чтобы просто на нее реагировать. Значительно проще и естественнее Диккенсу даются описания тюрем дожа и орудий пыток. Вероятно, ему стоило поподробнее остановиться на них или на зловещих, истинно диккенсовских узких переулках, что стали настоящим источником вдохновения для романистов. Именно здесь разворачиваются события большинства хороших «венецианских» романов, а на долю Большого канала достаются только однообразные гимны его красоте.

У Райнера Марии Рильке были более длительные и сложные отношения с городом: «Каждый раз, — писал он в 1912-м, — мы как будто никак не можем закончить отношения друг с другом, и хотел бы я знать, чего мы ожидаем друг от друга». Он снова и снова приезжал сюда в поисках ответа на этот вопрос, останавливаясь в комнатах на Дзаттере или во дворцах друзей-аристократов — например в Пья Валмарина (палаццо Валмарина на Сан-Вио), — но заключил в конце концов: «Я уже использовал Венецию, как я уже использовал все, что меня окружает, за эти последние несколько лет, требуя от вещей большего, чем они могут дать… пытаясь напугать их, решительно наставляя на них пистолет, заряженный моими ожиданиями». Вдохновение пришло к нему в более уединенной обстановке, значительно дальше по побережью Адриатики в сторону Триеста. Здесь, в замке княгини фон Турн унд Таксис, примостившемся на вершине скалы, Рильке начал работу над «Дуинскими элегиями» в 1911-м.

Больше всего надежд и ожиданий подарил читателям Байрон в своем популярном «Паломничестве Чайлд Гарольда». Песнь пятая (1818) и ее знаменитое начало:

У самого Байрона определенное представление о Венеции сложилось за многие годы до того, как он поселился там в 1816-м. С детства любил поэт «кумир души моей», «чудный град, рожденный из зыбей», где гостит радость, где рождается и приумножается богатство. Он стремился в этот город, «всецело веря высоким лирам» Шекспира и Томаса Отуэя (чья пьеса «Сохраненная Венеция» 1682 года основана на событиях 1618 года, когда испанцы организовали заговор против республики). Байрон признавался своему другу, поэту Томасу Муру: этот город «всегда был (после Востока) самым цветущим островом моего воображения». И что же он увидел по прибытии? Австрийское правление, ветшающий «Бучинторо», рассыпающиеся дворцы и

Казалось бы, иллюзии должны были развеяться как дым. Но нет, напротив, эти картины только подкрепили его представление о Венеции, где прошлое наполняет чувством настоящее: «тысячелетняя свобода» республики осталась в прошлом, но она все еще где-то здесь, и «в бедствиях, почти забытый миром» город

(« Venezia passatista! » [32] Влюбленный в прошлое Венеции, страдалец по прекрасной Венеции ( ит .). — так и слышится недовольное бормотание Маринетти.)

Такое вполне возможно во все еще окруженной морем Венеции XIX века, где повсюду видны символы славного прошлого, которое продолжает жить в литературе. Создавая свой собственный мир, воображение может беспрепятственно бродить в этом «рассаднике львов». Здесь Байрон мог вести личную жизнь открыто, назло покинутой им Англии. С тех самых пор, как он в ранней юности путешествовал по Средиземноморью в 1810–1812 годах, «отправиться за границу» означало для него «вырваться на свободу». Побег стал насущно необходим после весьма неудачного брака с Аннабеллой Милбэнк и его скандальных последствий. Большая часть светского общества, которая еще недавно осыпала лестью автора первых двух песней «Чайлд Гарольда» и экзотических восточных сказок, теперь подвергла его остракизму. Ходили слухи, что он сошел с ума. Долги его продолжали расти быстрее прежнего. Вскоре после того, как раздельное проживание с женой было оформлено официально, он уехал, потрепанный, но свободный, на континент. В Венеции он воспользовался терпимым отношением местных жителей к слабостям и пристрастиям иностранного милорда.