В.И. Карпец - Русь Мiровеева (опыт «исправления имен»)

В этом случае мы вынуждены признавать, что всякий при определенных условиях может обнаруживать себя во всяком ином субъекте совершенно реально, без всяких «прошлых рождений», и, притом, не только перспективно, «из прошлого в будущее», но и ретроспективно, из настоящего в прошлое, двигаясь во времени совершенно свободно. Но тогда всякий «сумасшедший», утверждающий, будто бы он есть Наполеон или Александр Македонский, оказывается прав, и общество имеет основание держать его под замком только постольку, поскольку оно само является воплощением «концентрационной вселенной» (Мигель Серрано). Но это особые случаи. Почему, некто (допустим, в рамках «нормы») как бы вдруг начинает остро чувствовать события прошедших веков или даже просто одной человеческой судьбы или судьбы некоего рода, например, царского? Кто он? Самозванец? Или тот же безумец? Для человека западной культуры существует наследование биологическое, для дальневосточного — наследование кармическое, через «переселение». Значит либо иллюзорен дух, либо плоть. Но мы чаем не освобождения от плоти, а ее Воскресения, а, значит, для нас одинаково важны как земное, так и «логосно-семенное» рождение, на что ясно и непреложно указывает различие родословий Спасителя в канонических Евангелиях. Речь идет в данном случае о некоем реально существующем преемстве, не совпадающем или не всегда совпадающем с генетической связью, о сакральной генетике, идея которой остро пронизывает, в частности, средневековый корпус преданий о Святой Граали (хотя царями Граали оказывались как раз те, в ком биологическое и сакральное совпадало). Собственно основную формулу сакральной генетики, то есть «родства всеобщего и единого способа незримого и неведомого присутствия согласно единообразующей связи» и проводит в своей «Мистагогии» преподобный Максим. Важно то, что такая сакральная генетика, в отличие от дальневосточных учений о метемпсихозе, может обращаться как в будущее, так и в прошлое. Но в отличие от гностическо-манихейского подхода, Православие как учение о Боговоплощении отвергает гнушение плотью и потому не может отвергать генетику биологическую, рождение по плоти и крови, не может, ссылаясь на «благодать», отвергать «закон». Одно дополняет другое, и когда они совпадают, рождается Царский род, «священнокнязи», 'Heerkonige'. Если же сакральная генетика расходится, не совпадает с биологической, мы имеем в «обыденной» жизни «наполеона», в истории — самозванца.

«Позитивная история» чаще всего связывает самозванчество с теми или иными политическими интересами, заговорами, тайными обществами и разведками. Все это, разумеется, и так тоже, и к этому придется вернуться. Но главное совсем в ином. В том, что самозванчество метафизически не имеет никакого отношения к обману. Вспомним. Мария Нагая, мать святого царевича Димитрия, узнает своего сына в так называемом Григории Отрепьеве. При этом, кем «реально» был этот человек — или не (совсем) человек, не так важно. Дело вовсе не в том, что мать святого царевича Димитрия кто-то «заставил» опознать самозванца — она действительно узнает своего сына, оставаясь верной этому знанию до смерти, что бы потом ее ни заставляли говорить. Но именно тут отворяется «время Ляпунова», когда законом становится аномия, и события развиваются по неотменимой логике «вырвавшейся из пазов» сакральной генетики, оторванной от генетики биологической, по логике «развоплощенного духа». Лучше, чем об этом написал Максимилиан Волошин в стихотворении «Demetrius Imperator» трудно:

Тут тогда меня уж стало много:

Я пошел из Польши, из Литвы,

Из Путивля, Астрахани, Пскова,

Из Оскала, Ливен из Москвы…

Понапрасну в обличенье вора

Царь Василий, не стыдясь позора,

Детский труп из Углича опять

Вез в Москву — народу показать,

Чтобы я на Царском на призоре

Почивал в архангельском Соборе,

Да сидела у могилы мать.

А Марина в Тушино бежала

И меня живого обнимала,

И, собрав неслыханную рать,

Подступал я вновь к Москве со славой…

А потом лежал в снегу — безглавый

В городе Калуге над Окой,

Умерщвлен татарами и Жмудью…

А Марина с обнаженной грудью,

Факелы подняв над головой,

Рыскала над мерзлою рекой,

И, кружась по-над Москвою, в гневе

Воскрешая новых мертвецов,

А меня живым несла во чреве…

Совершенно аналогично развиваются события и после загадочной смерти Петра III, совершенно реальные черты которого обнаруживают и сербский вождь Стефан Малый, и Емельян Пугачев, и знаменитый скопец Кондратий Селиванов. Советский исследователь А.С. Мыльников в добросовестнейшем и вполне позитивистском исследовании «Искушение чудом. „Русский принц“, его прототипы и двойники-самозванцы» (Л., 1991) писал:

«То были своего рода переменные члены уравнения, в котором константой была вера в „чудесное“ спасение Петра III, вместо которого умер или убит кто-то другой. Теперь это же объяснение вполне закономерно переносилось на самозванцев, выступавших под его именем. Да, поймали какого-то Колченко, какого-то Кремнева, какого-то Рябова и даже казака Пугачева, но „настоящий“ Петр III спасся. Оттого и реальные эпизоды биографии предыдущего самозванца могли включаться в биографию последующего (так поступил Е.П. Пугачев с историей ареста Ф.И. Богомолова). А сторонники одного из самозванцев после его задержания могли примкнуть к другому и даже подтвердить его тождество с прежним: ведь тот и другой были для остальных „Петром III“ (так поступили приверженцы разбойничьего атамана Г. Рябова, признав за него Пугачева). Образ „народного царя“ цементировал легенду, а эстафетный характер обеспечивал ее живучесть до тех пор, пока развитие шло на подъем» (с. 239).

Похожее происходило и в традиционно монархической Франции. 15 января 1816 года некоему Тома Мартену, известному в дальнейшем как Мартен де Галлардон, явился некто и потребовал, чтобы крестьянин предупредил Короля Людовика XVII об опасности. Посещение повторялось двадцать пять раз, после чего Мартена отправили в знаменитую парижскую тюрьму Шарантон, где он был признан совершенно здоровым. Вскоре вернувшегося Мартена посетили члены некоего общества под названием «Спасители Людовика XVII», которые сообщили, что дофин вскоре появится. Вскоре, однако, дофинов появилось около сорока, из которых наиболее известными были Матушки Брюно и Жан-Мари Эрваго. В 1830 году к Мартену приехал личный представитель Карла X Огюст де ла Рош-Жаклен с вопросом о том, как вести себя Королю в условиях начавшейся революции. Визионер ответил, что Карлу X лучше всего покинуть Францию, что тот и сделал. Вскоре после бегства Карла X в Париж прибыл плохо говоривший по-французски Карл-Вильгельм Наундорф, в котором не только Мартен (по собственным видениям), но и знаменитая гувернантка Дофина мадам де Рамбо опознала Людовика XVII, сына казненного во время революции Короля. Заметим, кстати, что малолетний дофин был сыном Марии Антуанетты Австрийской, то есть не только Бурбон-Капетинг, но и Габсбург, исконный наследник Лотарингского дома, что для более или менее знакомого с «династической картой» Европы полностью меняет картину революции 1789 года и всех последующих событий.