Сергей Мельгунов - Судьба императора Николая II после отречения

Почти в таких же словах передавал Соколову отзыв Царицы и камердинер Волков: «Он славный человек. С ним можно говорить». Нарышкина, очевидно, со слов доктора Деревенко, говорит, что Керенский в присутствии делегатов напускал на себя грубость, а наедине даже титуловал заключенных.

Эти именно слова Нарышкина передала Керенскому. В изложении Керенского все получает более категорическую форму – Нарышкина уже определенно утверждает, что в «устах Царя приведенные слова отнюдь не были внешней позой».

Жильяр записывает 20 марта: когда священник молился об успехе русской и союзной армий Царь и Царица и все опускались на колени.

О таком показательном случае разгона улюлюкающей толпы в 50 человек рассказывает кап. Булыгин, удаленный за свой «монархизм» из запасного батальона и оказавшийся в рядах царскосельской охраны.

Отметка Царя 16 мая, что и во втором батальоне были хорошие караулы.

Весьма возможно, что это требование явилось формальным исполнением новой инструкции. Не имея ее в полном виде, мы не можем установить, как по ней должна была происходить проверка заключенных. В газетах были сообщения («Рус. Вед.» 19 марта), что по новой инструкции предполагается охране вменить в обязанность в течение дня 2 – 3 раза удостовериться в присутствии заключенных. Коменданту поручается совместно с Бенкендорфом выработать соответствующую форму. Жильяр отметил, что распоряжения меняются ежедневно и что каждый из караула толкует инструкцию на свой лад.

То есть в конце мая.

По тогдашним газетным сведениям установился порядок, что Ник. Ал. и А. Ф. в 12 час дня и 7 час вечера подходили к окну с целью показать себя караульному начальнику.

Случай этот был, как можно установить, с прапорщ. Яронима 24 апреля, когда Кобылинский не выполнял еще функции коменданта дворца. Очевидно, в восприятии Кобылинского смешивалось, что было при нем и что он слышал раньше. Бенкендорф занес этот эпизод на страницы своего дневника, но отметил его 21 апреля нов. ст. По его словам, это был «любитель» из совдепа, нарядившийся в одеяние стрелка.

Инцидент этот был 3 июня.

Это было 21 ионя. О Домодзянце в дневнике Царя ничего нет. Упоминается общий нелюбимый прап. Шумович 2-го полка. О Домодзянце имеется упоминание в «Дневнике» Наследника с соответствующим бранным эпитетом, который комментатор «Посл. Нов.» назвал «метким» русским словом». «Дневник» наследника от имени его вели попеременно Жильяр и Гибс. (См. Свидетельство Диля.)

Можно пройти мимо полуистерического рассказа Вырубовой от 8 марта – день приезда Царя. Царь вышел гулять вместе с кн. Долгоруким. «Их окружало 6 солдат, которые все время толкали Государя то кулаками, то прикладами, приговаривая: «Туда нельзя ходить, г. полковник, вернитесь, когда вам говорят…»

Эта глава занимает несколько непропорциональное место в тексте. Автор печатает ее без сокращения не только потому, что деятельность Комиссии в литературе освещена еще очень мало, но и потому, что характер ее работы оказывал большое влияние на судьбу Государя.

Революционная фразеология была свойственна эпохе – так, наряду с декларативными заявлениями министра юстиции, тов. министра вн. д. Урусов в интервью с сотрудником «Бирж. Вед.» заявлял, что политический сыск отныне изгоняется из государственного обихода – и это было в то время, когда старые тюрьмы стали наполняться новыми политическими заключенными, слугами ушедшего в небытие режима.

Склонный к персонификации министр юстиции говорил в Москве: «Я организую» верховную комиссию «явочным» порядком. Министр потом переименовал верховную комиссию в «чрезвычайную» – очевидно, в целях избегнуть аналогии с делом декабристов.

Упоминание о «революционной демократии, очевидно, следует объяснить тем местом, где Муравьев делал свой доклад.

Этот вопрос был поставлен членом Комиссии Родичевым.

См. мою книгу «На путях к дворцовому перевороту».

Конечно, в отзывах значительно сказались точки зрения писавших, которые преломлялись ими в призме или эмигрантской, или большевизанской психологии.

От министра юстиции, между прочим, было объявление, приглашавшее всех граждан нести обличающие документы. Мы не имеем никаких данных, указывающих, что в След. Ком. поступали соответствующие документы со стороны, но зато возможно зарегистрировать расхищение документов при обысках, которые производились добровольцами.

По словам Завадского, Муравьев предполагал привлекать и провокаторов за «превышение власти».

В августе такой громкий процесс, как обвинение бывшего военного министра в «измене», протекал при общем к нему безразличии. «Вопреки ожиданиям, – писали «Рус. Вед.» 11 авг., – в первый день на процессе собралось народу «очень мало». «Белый зал Армии и Флота почти пуст, – сообщал петербургский «День» 11 авг. – Присутствующие говорят о злобе дня, а не о Сухомлинове». «Никогда за всю мою судебную деятельность, – утверждает Чебышев, – мне не приходилось присутствовать на таком скучном процессе. Так к нему относилась и публика». Коковцев вспоминает, что когда его допрашивали по делу Сухомлинова, зал был «почти пуст» – были заняты только передние ряды. «Пустой зал» наполнялся только в день речи обвинителя, Носовича. Газеты отмечали «эпидемическую неявку» свидетелей, успевших заболеть «всеми человеческими болезнями».

В момент допроса Хв. носил звание члена Думы, нормально охранявшее его «неприкосновенность».

Приведем лишь одну иллюстрацию, характеризующую положение печати в эпоху войны. При допросе арестованного по ордеру Керенского 1 марта тов. мин. вн. д. Плеве в Комиссии произошел такой диалог: Председатель: По какому поводу вами была запрещена следующая выписка из газеты «Русская Воля»: «Решительно ни о чем писать нельзя. Предварительная цензура безобразничает чудовищно. Положение плачевное, нежели 30 лет назад… Протопопов заковал нашу печать в колодки, и более усердного холопа реакция еще не создавала (писал это Амфитеатров). Страшно и подумать, куда он ведет страну. Его власть – безумная провокация, рев революционного урагана». Так вот, каким образом возможно было запрещение такого места обосновать требованиями закона о военной цензуре? Почему указание на безумную политику Протопопова… Почему это несомненно правильное указание подведено было под понятие сведений, могущих повредить интересам государства? Плеве: Потому что тут, собственно, брань по адресу министра вн. д. Такого рода брань в газетах, конечно, не допускалась военной цензурой. Председатель: Но вы изволите быть юристом. Мне кажется, здесь не было того, что понимается под словом «бронь». Здесь резкая критика пригодности Протопопова. Плеве: Нет, извините, название человека холопом, название человека «безумным орудием, реакции» – это брань. Это, во всяком случае, опорочение должностного лица. Председатель: Таким образом, свое запрещение вы подводили под понятие вреда для военных интересов государства? Плеве: Это вносит разруху во внутреннее управление государством…