Игорь Шафаревич - Трехтысячелетняя загадка

Существует уже старинная традиция такого «еврейского диссидентства». Вероятно, она начинается ещё со знаменитого Д’Акосты (XVII в.). Брафман, авторы сборника «Россия и евреи», Анна Арндт. Уже в послевоенное время — С. Марголина. Она пишет, например, о бестактности современных евреев, слишком громко стонущих о преследованиях, якобы переживаемых ими:

«В сравнении с кровавыми столкновениями в Нагорном Карабахе, повешенными узбекскими детьми и разорванными на чести женщинами, в сравнении с замёрзшими в снегу осетинскими грудными младенцами, еврейский вопрос с размазыванием антисемитизма и погромными фантазиями не занимает слишком видного места. Солидный моральный капитал, приобретённый евреями в связи с Освенцимом, по-видимому, растрачен. Мир тоже имеет теперь право относиться к евреям, как ко всем другим народам. Судьбу евреев нельзя отрывать от судьбы других народов, борьба за права евреев не прогрессивнее борьбы за права других народов».

Так же и Топоров:

«И всё же существует некая национальная паранойя, заставляющая евреев всячески раздувать мимолётную, уже минувшую или вовсе мнимую опасность, самым пагубным для себя образом, пренебрегая по времени опасностью подлинной».

Наконец, Шахак просто с отчаянием пишет о превращении Израиля в тоталитарное государство:

«Исторический иудаизм и два его наследника, ортодоксальный иудаизм и сионизм, оба являются заклятыми врагами концепции открытого общества в применении к Израилю».

Он призывает пересмотреть отношение к «еврейскому прошлому», признать существование «еврейской исключительности» и даже, адресует той идеологии, на которой и то, и другое основывается, призыв Вольтера: «Раздавить гадину!»

Было бы чудесно, если бы некоторый духовный переворот внутри еврейского народа устранил давление международного еврейства, которое мы испытали в течение протёкшего века: «хождение во власть», отношение к нашим жизненным ценностям как «бутафорским яствам». Но ни один народ не может полагаться на то, что решение его проблем само придёт извне. Поэтому, надеясь на то, что известные нам публицисты отражают широкое течение еврейской мысли, русские могут, в вопросах, касающихся их будущности, рассчитывать только на свои силы.

5.Конечно, в теперешнем положении России, вообще звучит горькой иронией — говорить о каких-то русских силах. Но надо надеяться на то, что всеми пережитыми катастрофами русский народ всё же не убит, а только сбит с ног и постепенно приходит в себя.

К тому же, главная сила, которой сейчас придавлена Россия, — денационализировавшееся общество Запада, международный финансовый капитал с центром в США и Такими орудиями, как НАТО — сама переживает глубокий кризис. Упадок духовного творчества — и художественного, и научного, — падение роли национальных государств, рост ощущения «конца», грозящей гибели — атомной ли войны, перенаселения ли или экологического кризиса, — наконец, глубокий финансовый кризис и рост терроризма (а, может быть, терроризм и есть попытка скрыть финансовый кризис) — всё это признаки конца того типа цивилизации, который сложился в Западной Европе и США. XXI в. неизбежно будет свидетелем падения этого цивилизационного типа: примером такого внезапного распада было разрушение Советского Союза. В последней своей работе я подробно проанализировал аргументы, подтверждающие неизбежность этого исхода. Тогда бремя, давящее Россию, несравненно уменьшится и появится вероятная возможность самим определять свою судьбу. Именно такое предположение даёт, во всяком случае, основание для продолжения жизни и усилий:

Истинный трагизм нашей истории заключается в том, что к этому моменту, когда физически мы могли бы определять своё будущее, мы можем оказаться не готовыми идейно. Именно поэтому, как предпосылку создания русской власти, следует нашей первой задачей поставить — отстоять своё право осмысливать, обсуждать свою судьбу и историю. Обсуждать свободно, не оговариваясь десять раз, что «хоть мы и русские, — но не шовинисты», не стремясь каждое высказывание уравновесить другим, его смягчающим, не двигаясь тут, как солдат по заминированному полю, в результате чего читатель (а может быть, и сам автор) перестаёт понимать, о чём, собственно, идёт речь. Одним словом, — без «внутреннего цензора» (не говоря уж о внешнем). Ведь мы принадлежим к виду Homo sapiens, и разум, способность обсуждения и понимания является одним из самых мощных орудий, которыми человек пользовался за всё время своего существования. Как же можно требовать, чтобы в вопросе, столь важном для нашего народа, мы от него отказались или пользовались им только в определённых узких рамках?

6.А ведь именно в вопросе, который обсуждается в этой работе, давление на человеческую мысль особенно сильно — почти по всему миру. Именно здесь сейчас пролегает линия борьбы за свободу мышления. Обвинение в «антисемитизме», о котором один американский публицист сказал: «Что это такое — никто не знает, но всякий знает, что если вас в этом обвинят, то ждите больших неприятностей», — используется ведь, чаще всего, именно как цензурный аргумент.

Недавно вся ситуация выкристаллизовалась очень ясно на одном примере. В связи с появившейся книгой Солженицына, посвящённой русско-еврейским отношениям, редактор «Международной еврейской газеты» высказался неодобрительно:

«Сегодня не та пора, когда стране нужно очередное противостояние, которое ни к чему позитивному не приведёт, лишь создаст ещё один, на этот раз весьма опасный узел».

То есть, говоря словами Тополя:

«Впервые за тысячу лет с момента поселения евреев в России мы получили реальную власть в этой стране».

И теперь уже «не та пора, когда» стоит вспоминать, как это получилось. Высказана очень понятная мысль и очень разумная — но сточки зрения еврейства. С русской точки зрения столь же естественно попытаться понять, как такая ситуация сложилась, чтобы её изменить и добиться того, что она больше не повторилась.

Ещё яснее этот мотив звучит в отклике на ту же книгу небезызвестного Марка Дейча:

«Зачем „живому классику“ это постыдство и даже я бы сказал, паскудство — сто лет спустя подробно выяснять, было ли преувеличено некое газетное сообщение о зверствах погромщиков?»

Тут уж прямо высказана запретность неприкасаемой темы. И действительно, криминал находится уже на первой странице книги, где автор говорит:

«… я верю, что эта история — попытка вникнуть в неё — не должна оставаться „запрещённой“».