Сергей Митрохин - Модернизация и Архаика

Именно в этом пункте проходит первый крупный водораздел между русским и европейским развитием. Языковая изоляция отсекла московский социум от светских источников античного знания, на основе которых могла бы возникнуть система их воспроизводства, включающая университеты, профессиональных юристов и специально образованных управленцев, светскую интеллигенцию и т. д. Одним из последствий подобной изоляции стало сохранение православной церковью монополии не только на религиозное, но и вообще любое знание, тогда как на Западе такая монополия была поколеблена университетами.

На языковую и религиозную изоляцию весьма органично накладывалась и геополитическая. В то время как в Европе шла рецепция римского права, на Руси осуществлялась рецепция монгольского деспотизма. Право в Московской Руси было только практическим инструментом управления и не являлось обширной и саморазвивающейся системой знаний, имеющей культурное значение и требующей для своего освоения университетов, а для применения – особого класса юристов. Четким показателям отношения к ценности права на Руси является язык Русской правды и других законодательных документов, включая Судебники и Соборное Уложение. Это – не книжный церковнославянский священных текстов, а близкий к разговорному древнерусский язык. На этом примере легко показать разные результаты взаимозависимости права и языка, на котором оно излагается в русском и европейских социумах. На Западе право изначально связано с латынью – языком, имеющем сакральное значение. Тем самым оно «автоматически» относится к разряду высших культурных ценностей. На Руси и в Московии право изначально связано с дохристианской традицией и излагалось исключительно на обыденном древнерусском языке. На церковнославянский переводились только тексты канонического права, светское право переводилось в Кормчих как приложение к каноническому и рассматривалось вместе с ним как «священная» материя, т. е. больше служило частью душеспасительного чтения, чем было руководством для судей и иных участников процесса.

По словам В. М. Живова, «Византийско-церковнославянское право непосредственно в судебной практике не применялось». Он говорит об «уникальности юридической ситуации Древней Руси: право, лежащее в сфере культуры, не действует, а действующее право лежит вне сферы культуры» [19] Живов В.М. История русского права как лингвосемиотическая проблема// Разыскания в области истории и предыстории русской культуры. М., 2002. C. 217. . Этот результат столкновения римского и местного права «радикально отличается от того, который можно наблюдать в различных областях Западной Европы. Там сосуществование разных юридических норм принимало форму их параллельного функционирования», которое «обеспечивало взаимовлияние этих юридических норм, процесс рецепции римского права, в котором законы Юстиниана приспосабливались к изменившимся историческим условиям средневековой Европы» [20] Там же. .

Ничего похожего на такие процессы в Древней Руси не происходило. Здесь «граница между местным и заимствованным правом оставалась непреодолимой преградой, совпадая с границей между культурой и бытом. Эта специфическая дихотомия приводила к тому, что в России отсутствовали все те институты, которые вызываются к существованию применением права, обладающего культурным статусом: юридическое образование, развитие науки права, формирование юридических корпораций. Эти институты не могли развиться в области действующего местного права, поскольку оно оставалось в сфере быта, и были совершенно излишни для культурного заимствованного права, поскольку оно не применялось и не нуждалось в разработке» [21] Там же. С. 235–236. .

Ярким примером подобной диглоссии [22] О диглоссии см.: Успенский Б. А. История русского литературного языка. М.: Аспект Пресс, 2002. С. 24–26. является Сборник ярлыков ордынских ханов митрополитам киевским. Текст (по всей видимости, тюркский) ярлыков переведен монахом-составителем на разговорный русский, а заключение, содержащее назидательное увещевание православным князьям – на церковнославянский [23] Памятники права периода образования русского централизованного государства XIV–XV вв. М.: Государственное издательство юридической литературы, 1958. С. 465–471 . Реальная правовая практика не нуждалась в «освящении». Право относилось не к сфере культурных ценностей, а к разряду властных практик.

Данное обстоятельство делало немыслимым сам процесс изучения права как дисциплины в каких-либо специальных образовательных учреждениях, а значит, и формирование какого-то подобия юридической отрасли знаний, правовой науки и класса юристов, освоивших ее с целью оказание правовой помощи и консультаций. Тем самым отсутствовал специальный слой профессионалов, прививавших усвоенные им правовые понятия различным слоям социума, включая его элиту и саму власть, а также тех ее исполнителей, которые были ответственны за отправление правосудия.

Современный исследователь истории русского права выражает данное обстоятельство словами о том, что это было «не столько верховенство закона, сколько верховенство при помощи закона» («not so much the rule of law, as rule by law») [24] Weichardt G.G. Pre-Petrine Law and Western Law: The Influence of Roman and Canon Law. Harvard Ukrainian Studies. Vol. 19, 1995. . Эту формулировку следовало бы расширить: «верховенство при помощи закона как одного из средств принуждения». Право в гораздо большей степени употреблялось как инструмент поддержания порядка, чем как высокая ценность торжества справедливости.

Данная ситуация напрямую вытекала из мессионерской природы языка Кирилла и Мефодия и продуцировала одну из уникальных черт Московской цивилизации, отличавших ее как от Западной, так и от Византийской.

Относясь к разряду практик власти, а не культурных ценностей, право не могло стать универсальным регулятором общественных отношений. Русский закон до принятия Соборного Уложения 1649 года оставался инструментом ограниченного применения в сфере уголовных наказаний и частных конфликтов. Принятие Уложения, а затем проведение судебных реформ Петра и Екатерины несколько изменило это ситуацию, но не могло вызвать коренной трансформации русского менталитета, оставив в силе его «родовую черту» в виде пониженного правосознания.

Впрочем, эти реформы (за исключением, может быть только сильно запоздавших александровских) так и не смогли поколебать фундамента московской системы, в рамках которой доминирует исключительная монополия центральной власти на законодательную деятельность (за исключением церковной юрисдикции). Данная доминанта резко контрастирует с плюрализмом систем права (помимо собственно королевского и церковного, еще и городского, торгового, манориального), процветавшим на средневековом Западе.