Андрей Воронов-Оренбургский - Железный поход. Том пятый. Дарго

– Нохчи… – твердо ответил на мой немой вопрос абрек. – Там, впэреди… Мой чует их, – хищно раздувая ноздри и сверкая глазами, оскалился Дзахо и, с надменным превосходством глядя на казаков, выдал: – Нохча воин. Нохча рэзат, убиват будэт гяур.

Казаки недобро взглянули на аргунца. Братья Арнаутовы схватились было за шашки, но не успел я на корню пресечь назревавшую свару, как сзади раздался лошадиный топот. Подскакали двое – Моздок и хорунжий Никитин, звякая шашками, спрыгнули с лошадей, без проволочек подошли к моей сотне.

– Распоряжение «спешиться»! – Есаул приказно махнул плетью и, обращаясь ко всем разом, «спустил собак»: – Нуть, го…го…спода-казаки, шо ж, мать вашу, «шашки» свои в портках повесили? Не дрейфь, станишники. П…п…покажем обрезанным коку с сокой! Есшо поглядим, чей возьмёть! Эх, сучьи потрохи… Видал, Аркадий Палыч, шо нехристи понаделали? Помилуй Бог, сколь невинных душ загубили! Трупов, как грибов апосля дождя, по всему лесу разбросано. Ай, да тебе ли, кунак, сыпать соль на рану, сколь наших братов сарацин в рабство угнал. Вот оне, туточки все, родные… смертушку лютую приняли. А ты шо, морда татарская, пялишься?

Румянцев смерил Бехоева ненавидящим взглядом и зло подмигнул абреку:

– Зикруеть нонче твой брат? Небось, вторую пару чувяков до дыр стер… ась?! То в…в…верно, неча жалеть, один черть новых не носить у Аллаха… Цыть, коршунюга! Я-ть тебе не «подай-принеси»… Гоноровый, гляжу, стал, как ближее к своим доторхался. Скоре совсем, небось, оперишься, стервец, на крыло встанешь… и клюнешь нас в темя?

– Зря ты так, есаул! – Чувствуя неладное, я встал между ними, остановив донца упрекающим взглядом; сам при этом испытывая захлестнувшее меня сложное, противоречивое чувство, ударившее по натянутым нервам.

– Время покажет. – Моздок – весь раскаленный сгусток гнева – бросил на меня полный затаенной обиды взгляд и прохрипел в сторону горца: – Благодари Бога, шо у тебя заступничек есть… Моя бы власть – я-ть тебя… у-у-у, волчара!

…Положение исправила подоспевшая пехота. Ее штыки и мундиры густо замелькали среди деревьев.

Перестраивая спешившихся гребенцев, я с горечью отметил: с того времени, как наши войска вышли к лесистым горам Ичкерии, Пятница мой изменился. Страдание и мука отныне дневали в его глазах… «Кто знает?.. Возможно, он и вправду мечтал сложить свою голову в битве за Дарго. Погибнуть с песней Смерти на устах, презирая нас, русских, пришедших в его прекрасную страну с оружием; презирая своих кровников-палачей, презирая саму смерть, улыбаясь солнцу и парящим под облаками орлам в последний раз, стремясь быстрее уйти в страну теней, чтобы навеки соединиться с любимой Бици. Кто знает?..»

…Я был откровенно рад разумному и своевременному распоряжению барона Бенкендорфа. Идти в атаку, под пули врага в конном строю, не зная леса, было равносильно убийству. При том, что этот лес был чрезвычайно густ и простирался, как сообщили лазутчики, на шесть-семь верст (почти до самого Дарго), а его вековых чинар и дубов еще ни разу не касался наш топор.

Продвигаясь вперед сквозь дебри, мы укрепляли себя мыслью, что до нас в этих сумрачных трущобах уже побывали молодцы Ермолова 37. «Не ты первый, не ты последний…» – слабое утешение идущим на смерть, но все же оно греет душу…

Могильное затишье на поверку обратилось в страшную бурю, когда мы вышли к трем опрокинутым армейским фургонам с убитыми лошадьми и трупами людей. Раздался оглушительный залп из ружей и вслед за тем душераздирающий, истошный гик!

Хотя сей ожидаемый, но все равно внезапный залп выкосил из наших рядов более тридцати человек убитыми и ранеными, это нимало не остановило куринцев. Привычно заработал в их руках острый штык, и дальнейший путь был проложен уже по трупам чеченцев.

Помню, как каблук моего сапога оскользнулся на залитой кровью смуглой волосатой руке. Нохча был еще жив и, мерцая красным, налитым болью и яростью оком, рычал мне в спину проклятья. Его навеки успокоил грохотавший следом санитарный фургон. Хрястко стукнув о кости, обитые железом колеса подпрыгнули… вдавив в землю прерванный крик.

…Нам следовало спешить к следующему завалу. Каждый сознавал: промедление могло дать новое торжество неприятелю, в несколько раз превосходящему нас числом и грозящему своими обнаженными шашками.

– Впереди завал! – доложила разведка, когда мы вышли к освещенной солнцем поляне.

Я приказал казакам укрыться за стволами чинар в ожидании полковника Бенкендорфа с его егерями. Несколько десятков выстрелов, произведенных невидимым противником, лишь взбодрили казачьи сердца. Это были первые пули, в столь непосредственной близости просвистевшие над нашими головами.

Слева от нас послышалась отдаленная канонада Чеченского отряда генерала Лидерса, когда на другой стороне поляны мы увидели горцев, исключительно конных, разъезжавших вне досягаемости наших пуль и криками и оскорблениями пытавшихся нам навязать перестрелку. Их летучие отряды шныряли туда-сюда, оглашая скалы свирепыми кличами; смело джигитуя у наших рубежей, они то и дело открывали по нам огонь. Но мои и Румянцева Александра храбрецы в безмолвии дожидались приказа. Нам нельзя было тратить свои драгоценные заряды на одиночных всадников.

– Ишь ты… за…за…разы… Т…т…ты только глянь, кунак, на этих чертогонов луженых. «Бубённые» все – при заслугах 38, мать-то их… Лучших живопыров, видать, бросил на нас Шмель. То-то, гордись, ваше скобродие, – хмыкнул мне в ухо подползший Моздок и, набычившись, словно перед ударом, брякнул с пафосной шутливостью: – Нет, маманя, казака «пужалками» не обкрутишь.

– А ведь нагло ведут себя, – заметил я.

– Наглость есшо не смелость, кунак, – с бравой ухмылкой возразил есаул. – Раз оруть без памяти, значить, бо…бо…боятся. Заводють оне себя… у них уж так повелось!

– Ну, брат, завалы штурмовать – тоже не папильотки 39крутить. Та же воля и храбрость нужны.

– Храбрость – да… – согласился Моздок, прислушиваясь, как чеченские пули тянули над нами игольчатый высвист. – Но орать зачем? П…п…пуп развяжется.

Я усмехнулся шутке Санька, а сам вспомнил откровение бывалого куринца в ответ на мой вопрос: страшно ли ему в атаки ходить?

«Как не боязно, ваш бродие?.. Страх у ладного солдату завсегда должон быть. Это дурак только радостно ловит ртом и пули, и мух. Страх – он как ангел-хранитель: где надо подсказку шепнет, где надо от гибели схоронит. Что ж до атаки, тут вот чо, ваш бродие… Покуда лежишь, как телок в закуте, – ляжки от холода сводит… будь-будь… Но как услышал приказу, поднялся из-за камней – всё! Зверем становишься: по хребтине мороз, волос дыбом, и в штыки на басурманскую гаду!»