Евгений Гусляров - Пётр Великий в жизни. Том второй

Много говорено о дремучей тупости и патологически упорном нежелании русского народа принять просветительские реформы Петра Великого. Это, конечно, с подачи лощёной шпаны из той же Немецкой слободы и разного рода высокомерных иноземных наблюдателей. Главное, что в этом они смогли убедить самого Петра: «Русский человек, ни за что сам не примется, пока его не заставишь», часто говаривал он. Непредвзятые историки полагают, что в этом была его величайшая ошибка. «Повторять с иностранцами, будто бы русский народ ненавидел образованность и вести его к просвещению можно было только страхом, насилием, или, как выражаются учёные немцы, просвещенным деспотизмом (aufgeklerte Despotismus), было бы клеветой на русский народ». Так считал, например, замечательный историк Николай Костомаров. Высокомерие обязательно соседствует с невежеством, поскольку не даёт взглянуть на вещи с тем благонамеренным любопытством, которое предшествует истине. Русский мыслящий человек никогда не был простым, тупым в своём упорстве ретроградом, страдающим идиосинкразией ко всякому новшеству. Дело было совсем в другом. Процесс царевича Алексея некоторым образом коснулся этой непрояснённой стороны старого русского сознания. И этим-то наряженный над ним (царевичем) розыск имеет особенный интерес. Вот что можно, к примеру, узнать об одной из загадочных личностей петровского времени Александре Кикине, который был не последним человеком среди главных действующих лиц развернувшейся драмы. Он был когда-то близок Петру. Человеком был, несомненно, толковым, передовым. В конце концов, Пётр сделал его адмиралтейц-комиссаром. То есть, доверил его попечению одно из важнейших дел своего преобразования России. Значит, и Пётр не видел в нём ненавистного и тупого ревнителя старины. Между тем, этот Кикин был в постоянной плохо объяснимой оппозиции Петру. И мог бы сказать вслед за царевичем, что Пётр и сам ему «омерзел всеконечно». Чего ему не хватало? В казённых бумагах Канцелярии розыскных дел именно этот вопрос и зафиксирован. Задал его на допросе сам беспощадный царь, ставший тогда наиболее дотошным и убийственно прилежным следователем. Царь спросил его в том духе, что умный человек, к каковым без сомнения относится Кикин, не мог ведь не думать о том, как всё плохо может окончиться? Вот как ответил ему Кикин: «Что ты толкуешь мне об уме? Ум требует простора, а с тобой было ему тесно». Какая мужественная красота в этом ответе! Это великолепный памятник всей той России, какая противостояла смертно и безнадёжно Петру. Одни только эти слова заставляют подозревать всю тупую ограниченность того приговора, будто эта замшелая косноязыкая традиционная Русь мазохистски желала и дальше киснуть в суеверии, невежестве и дикости. Мыслящую Россию, прежде всего, раздражала и оскорбляла, восстанавливала против себя сама манера петровских преобразований, та духовная кабала, при которой несчастьем было иметь собственный ум и собственный взгляд на вещи. В той России, которую создавал Пётр, умным мог быть только он. Он один знал, что нужно было России. Ему по штату полагалось всё знать лучше других. При Петре явилось не только абсолютное самодержавие, как принцип власти, но и абсолютное самодержавие духа, при котором становилось ненужным думать. Рабство налагалось не только на тело, но на душу и мысли. Вот почему в глухой оппозиции к нему оказалась не только и не столько тёмная и невежественная масса, но, может быть в ещё большей, мыслящая, элитная часть России… Кикин был предан смерти жесточайшей. Описывать её было бы мучительно… Добиваясь с таким упорством и смерти самого царевича, Пётр, мог руководствоваться, неозознанно даже, тайной убийственной неприязнью к чужой скрытой мысли, иной, чем его собственная… По-другому мне трудно объяснить ту беспощадную настойчивость, с которой новая Россия добивалась гибели царевича Алексея…

Личную драму его легче всего будет понять, разобравшись по возможности в общей беде того времени. Если применить к той поре нынешние категории, то Пётра можно назвать первым новым русским. Царевич же остался старым русским, со всем, что дорого было уходящей России.

Продолжу о некоторых причинах упорного и почти всеобщего противостояния Петру. О причинах, которые не соответствуют примитиву, распространяемому недоброжелателями русского народа. Это необходимо мне, чтобы лучше понять судьбу царевича Алексея Петровича, в которой как в капле росы, отразилась участь уходящей страны-сказки – Руси царя Алексея Михайловича. Которая, каюсь, из моего далёка, представляется мне подобной чудному Острову-Буяну, русской Атлантиде… Дело, повторю, не в том, что Россия испугалась света из Европы, как боятся его запечные тараканы… Вот какой важный момент, по какой-то причине обойдённый историками, есть в том же деле царевича. Он, этот момент, как раз и говорит ещё об одном обстоятельстве, питавшем грозную оппозицию миллионов, так обнадёжившую царевича. И о причинах которой недосуг было думать грозному царю до розыска… Пётр захотел вдруг остановить дело, которое уже успешно приближалось к нужному ему результату. Голландский резидент во время суда над царевичем доносил своему двору удивительное: «Мне, говорили что ген.-лейт. князь Долгорукий был дважды пытан и что признания его так поразили Царя, что Его Величество задался мыслью, не лучше ли положить конец всем допросам и дальнейшим разысканиям всей этой нити замыслов и интриг…»

Чего же испугался неустрашимый Пётр? Он обнаружил, вдруг, что за ним пустота. Переодевшиеся в немецкое платье вельможи обновились только снаружи. В словаре современного воровского жаргона есть известное слово «редиска», означающее нехорошего, ненадёжного человека. Придумали его творцы нового языка и юмористы с маузерами из знаменитого ведомства Феликса Дзержинского. Россия стала тогда огромным трагически-страшным огородом, где изобильно произрастала эта самая редиска. Спасительная мимикрия заключалась в том, чтобы подкраситься кумачовым цветом снаружи, оставаясь белым внутри. Черезвычайная комиссия и создана была для того, чтобы точно распознавать вредный революции мыслящий овощ. Это не ново было. Ещё при Петре изобильно расплодилась редиска в немецких камзолах. Этот Василий Владимирович Долгорукий был ближайшим доверенным лицом Петра, крупной начальственной персоной в гвардии. Из материалов розыска можно понять, что огонь подобрался уже к избранному войску Петрову. Пётр впал в минутную растерянность, но скоро собой овладел, а Долгорукова казнить не велел. Призрачное восстание гвардии его остановило…

Откуда же эти оппозиционеры в ближайшем, казавшимся таким надёжным окружении царя-реформатора. Не обошлось и тут без тёмной личности светлейшего князя Александра Даниловича. Что бы там ни говорили, а именно Меншиков и его шальное счастье так же стали одной из начальных причин той упорной оппозиции, в которую ушли сливки общества, обладающие умом, культурой и влиянием. Эта-то высокая оппозиция и образовалась как раз по поводу царёвой неразборчивости к любимцам и фаворитам, а потом уже обернулась неприятием всех его преобразований. Царское ли это дело, дать первое место в душе и в державе беспородному, но наглому голодранцу с родословной не лучше, чем у подзаборного пса. И потом, эта немчура, от которой прохода не стало. Рюриковичей и гедеминовичей, вельможных бояр, вписанных в бархатную книгу родов, это могло уязвить в самое их нутро, в сердцевинную глубину гордости, пышно взошедшей на генетической опаре, заквашенной в незапамятной древности. Тень Меншикова плотно застила взгляд даже государственной элиты на реформы Петра. Что уж говорить о народе.