Александр Севастьянов - Золотой век русского искусства – от Ивана Грозного до Петра Великого. В поисках русской идентичности

Конечно, этот список не исчерпывающий, особенно, когда дело касается не государственных связей Исфахана и Москвы, а личных взаимоотношений шахов и царей. К примеру, в 1662 г. царь Алексей Михайлович отправил в подарок персидскому шаху роскошную черепаховую кровать «немецкого дела», с «женой нагой резной золоченой». Дарил ему также западной работы зеркало. О некоторых личных великолепных подарках с той стороны (например, тронов, седел) рассказывалось выше.

Но зеркала дарились и нам с Востока: «особенно богаты были по украшениям зеркала турецкие, которые подносились царицам в дар от приезжих с Востока иноземцев, послов и купцов. Они были круглые, осмигранные, также четвероугольные створчатые, иногда, особенно круглые, с рукоятями, в золотом станке, осыпанном дорогими каменьями, алмазами, яхонтами, изумрудами, бирюзою и др.» 270.

Или например, такой экзотический дар: «Богато украшенные золотом и каменьями опахала привозимы были царицам в дар с Востока», было и у царя «опахальце турское кругло; перье бело, червчато; черен серебрян золочен, лопастка с финифты» 271, хотя имелись и своего, русского производства.

Приятные мелочи быта в обиходе царской семьи также бывали восточного производства, например, в 1630 году царевичу Алексею была подарена «чернильница кизылбаская, а в ней две черниленки медных, четыре ножичка перочинных, перышко тростяное». А то вдруг всплывут в описях царской казны какие-нибудь «ноженки булатные» или «осла (оселок) бела кизылбашская». «У царя Алексея Михайловича в числе особенных редкостей находился сосуд каменный (сосуд из нефрита от болезней), оправлен золотом, цена 6000 руб. (неимоверные деньги по тому времени)» 272, конечно же, восточного происхождения.

Как ни странно, среди множества косметических средств и различных ароматических снадобий, которыми в изобилии пользовался двор, Забелин перечисляет зафиксированные в источниках произведения Запада и, особенно, России, но не называет никаких восточных благовоний или притираний, хотя это всегда была прямая специальность Востока 273. Но судя по тому, что в приведенном договоре оговаривался ладан и «москательные всякие товары», подобная «бытовая химия» все-таки поступала из восточных стран в северную страну Россию.

Ну, а кроме материальных товаров, к нам импортировались и некоторые невещественные, но весьма полезные достижения Востока. К примеру, хорошо осведомленный Яков Рейтенфельс писал о русских: «В так называемые шахматы, знаменитую персидскую игру, по названию и ходу своему поистине царскую, они играют ежедневно и очень искусно, развивая ею свой ум до удивительной степени» 274.

Все перечисленное говорит о том, что цивилизация Ислама тесно соприкасалась с русской культурой и активно и плодотворно воздействала на нее во многих отраслях быта, ремесла и искусства.

Найти восточный след в русской архитектуре – задача не из простых. Если западные зодчие и резчики по камню приглашались на Русь еще в те времена, когда здесь господствовал византийский стиль, то архитекторов с Востока сюда, насколько известно, никогда не приглашали вообще. Если, конечно, не иметь в виду территории Золотой и Большой Орды, Казанского и Астраханского ханств, где активное строительство свойственных мусульманской культуре светских и религиозных зданий началось после принятия татарами ислама в 1313 году. Но русские зодчие не ездили перенимать знания ни в Турцию, ни в Персию, ни в Орду, хотя на Ближнем Востоке могли бывать как паломники.

Поэтому воля к восточному ярко проявилась в средневековой русской архитектуре, наверное, только один раз. Зато так, что результат на многие века оказался в центре внимания зрителя, как своего, так и заезжего. И вообще стал символом Москвы не менее, а может и более, чем Кремль.

Речь, как легко догадаться, идет о соборе Покрова Богородицы на Рву (он же храм Василия Блаженного, далее ХВБ), увидев который в 1839 году, французский дипломат и наблюдательный путешественник маркиз Астольф де Кюстин был им донельзя шокирован и приговорил, не сдержав эмоций: «Страна, где подобное сооружение называется домом молитвы, – это Индия, Персия, Китай, а люди, которые приходят поклоняться Богу в эту банку с вареньем, – не христиане». Сказано со всей ясностью и определенностью, и в этих словах есть своя логика 275. Быть может, для протестанта, с его доктринальной эстетической непритязательностью, такое высказывание было бы естественно, но де Кюстин был ярый католик, привычный, казалось бы, к художественной избыточности церкви. И тем не менее, броская восточная пышность и фантазийность ХВБ настолько его поразила, что он даже отказал православным русским людям в праве называться христианами.

Немногим ранее абсолютно сходным образом отозвался о главном московском храме другой весьма наблюдательный и неглупый европеец – Наполеон Бонапарт. В указе принца Нефшателя от 10 октября 1812 года, адресованном командующему артиллерией генералу Ла Рибуасьеру, со ссылкой на распоряжение самого Наполеона, пункт 6 гласит: «Снести все здания, находящиеся вокруг Кремля… и особенно мечеть со многими колокольнями». Речь, понятно, шла о Покровском соборе. Живи Наполеон в наше время, он мог бы знать афоризм гилеровского министра по делам оккупированных территорий на Востоке А. Розенберга: «Достаточно уничтожить памятники народа, чтобы он уже во втором поколении перестал существовать как нация». Инстинктом матерого завоевателя Бонапарт это понимал – и хотел нанести удар в самое сердце русского народа. К счастью, его распоряжение осталось невыполненным.

Необходимо подчеркнуть, что русские современники Наполеона и де Кюстина и сами вполне однозначно воспринимали своеобразие чудного храма как дань эстетике Востока. Анонимный автор статьи о соборе в «Путеводителе» 1827 года писал, что по своему облику храм «есть нечто отличное и удивительное: это смешение, так сказать, Азиатского с Готическим». Известный эссеист П. П. Свиньин дал в книге «Картины России» (1839) очерк, в котором утверждал: «Конечно, нет в мире другого памятника, в котором можно было бы найти подобное смешение противоположных архитектур: затейливости и пестроты Азиатской с величием и благородством Италианской, смелости и легкости Мавританской с тяжелостью и излишеством в украшениях готического вкуса и из всего этого составить нечто стройное, но фантастическое, исполненное поэзии и своенравия» 276. Историк архитектуры И. М. Снегирев находил (1842) в соборе в целом соединение Индийского типа с Византийским, а в декоре – «смешение стилей мавританского, готического, ломбардского, индийского и византийского». Одна из глав книги «Руководство к истории искусства Франца Куглера» (М., 1869) прямо называлась «Мугамедданское искусство и сродственные ему группы восточнохристианского»; в ней Куглер находил полный расцвет этого стиля в «церкви Василия Блаженного». Наконец, автор первой истории московской архитектуры (1911) М. В. Красовский признавал «присутствие азиатских элементов в общем характере сооружения, а итальянских – в его деталях, поскольку к тому времени они стали составными элементами русской архитектуры» 277. Оставим на совести авторов их коннотации с архитектурой разных европейских течений, но отметим, что все они на первое место выдвигают сродство ХВБ с Востоком, с Азией.