Юрий Гаврилов - Русские тексты

В октябре 1965 года был посажен под домашний арест (в казарме) КГБ после допросов по поводу рукописей антимарксистского содержания (попали в КГБ по доносу), но до суда дела не дошло.

После окончания МГУ в 1969 году по настоянию КГБ не был принят ни в аспирантуру МГУ, ни на работу в институт Истории СССР АН СССР.

Работал преподавателем истории во 2-й физико-математической школе [4] В настоящее время – ГБОУ Лицей «Вторая школа». , после ее разгона – в 19 школе и в различных школах Москвы преподавал историю, обществоведение, правоведение, литературу, историю мировой и русской культуры; написал ряд авторских программ.

В 80 – 90-х годах работал сторожем, библиотекарем, завучем Межшкольного учебно-производственного комбината Свердловского района Москвы.

Публиковался в различных органах периодической печати.

В 1989-91 гг. вел рубрику «150 лет фотографии» в журнале «Огонек», признанной лучшей публикацией года.

Написал ряд статей для электронной «Энциклопедии Кирилла и Мефодия», в т. ч. статьи «В. И. Ленин» и «И. В. Сталин» (не опубликована, т. к. редакция не согласилась с резкостью отрицательных оценок).

В 2008 году опубликовал в соавторстве с Е. Н. Вигилянской книгу «Пишем сочинение грамотно», в которую вошли отдельные тексты из рубрики «Русские писатели» .

В 2012 году в журнале «Отечественные записки» №№ 48, 51 (Москва) были опубликованы две главы из неоконченных воспоминаний «Родное пепелище».

В 2015 году в журнале «Новый мир» № 6, а в 2016 году в вышедшим в Редакции Елены Шубиной (Издательство АСТ, г. Москва) сборнике городской прозы «Москва: место встречи» опубликованы несколько глав из воспоминаний.

Умер 21 декабря 2013 года в Москве.

Прах развеян под стенами Спасо-Преображенского Воротынского женского монастыря (Спас-на-Угре), с. Спас, г. Калуга, Калужская область, Россия.

Как же лютовал над ним воевода Пашков, кнутобоец, мучитель – волосатое сердце, покоритель Даурии. А чего алкал Пашков в Даурии, Никон в Москве, потом царь и великие патриархи? Одного – чтобы он, протопоп Аввакум, покорился, от древнего благочестия и старого обряда отрекся и латинскую блудную ересь за истину признал.

И бросали его в Сибирь, в Даурию, на Мезень-реку; и ласкали, и казнили; отняли семью, закопали ее в землю; мучили чад возлюбленных духовных – боярынь Морозову и Урусову, Федора-юродивого – несть им числа…

Перед всеми вселенскими патриархами его, попа скудоумного ставили, – всех превзошел, ибо Бог наставил.

А вот ныне в Пустозерске придется принять огненное искупление: «любил протопоп со знатным знаться, люби и терпеть, горемыка, до конца». Не одно же древнее благочестие любил Аввакум, любил он «свой русский природный язык», благоговел перед красотой жизни плотской, земли, и даурской тоже: «Там же растут и конопли, а во дворах травы красные, и цветные, и благовонные гораздо. Птиц зело много, гусей и лебедей, – по морю, яко снег, плавают. Рыба в нем – осетры и таймени, стерляди и омули, и сиги, и прочих много…»; и протопопицу Марковну любил протопоп, и детишек, и курочку черненькую: по два яичка на день приносила…

«Десять лет Пашков меня мучил, или я его – не знаю, Бог разберет в день века», – чистосердечно признавался сам протопоп, и о многих он, «человек неистовой», мог так подумать: ни близких, ни дальних не щадил веры своей ради; оплакал многих.

В горький, последний час вспомнил, как пять дней в Сибири по голому льду шли: «Протопопица бедная бредет-бредет, да и повалится – скользко гораздо… Я пришел, на меня, бедная пеняет: «Долго ли муки сея, протопоп, будет?» И я говорю: «Марковна, до самой смерти!» Она же, вздохнув, отвечала: «Добро, Петрович, то еще побредем».

Трудны были первые шаги высокой русской прозы. Из смрадной пустозерской землянки, с Аввакумова пепелища зазвучал «живой полнокровный мужицкий голос. Это были гениальные «Житие» и «Послание» бунтаря, неистового протопопа Аввакума» (Л. Н. Толстой).

От страшного рева звенели высокие окна Кунсткамеры; мутные глаза налиты водкой и кровью: «Ребра сокрушу и буду месить как глину!..» (не прошла даром славяно-греко-латинская академия). В могучей лапе ножка от разломанного кресла – профессор Ломоносов против иноземного засилья в Академии наук.

Он восхищался гениальным Эйлером, уважал своего вечного оппонента Миллера; от упреков в нелюбви к немцам открещивался простодушно: «Я против немцев? У меня жена немка, и Рихман покойный был мне первый друг…»

Дорого ему обошлось бы бесчинство в Академическом совете, да на следующий день пришел диплом из Италии – почетного члена Шведской Академии наук избрали членом старейшей в Европе Болонской Академии – первому русскому такая честь!

«Ломоносов обнял все отрасли просвещения. Историк, ритор, творец, он все испытал и во все проник» и еще: «он создал первый университет, он, лучше сказать, сам был нашим университетом» (Пушкин).

Ломоносов на полтора века предвосхитил развитие физической химии, мимоходом открыл атмосферу Венеры, сформулировал закон сохранения материи, предсказал: «величие России будет прирастать Сибирью», возродил древнее искусство мозаики и при том был первый поэт своего времени, – и это далеко, далеко не все; универсальностью своей он сравнялся с Петром Великим.

И парадные оды Ломоносова – вовсе не только «мглистый фимиам». А что до того, что он устарел и непонятен, извольте:

Формула счастья (на кузнечика глядя):

Описание солнца, XVIII век:

Мысли о громаде солнца, «божьем величестве» и назначении человека:

Он потянул ручку ворот, заскрипел трос, заскрежетала железная заслонка; он прильнул к окуляру телескопа:

И от этих «звезд» зажглась пушкинская «звезда печальная, вечерняя звезда»; и Лермонтов услышал, как «звезда с звездою говорит». Маяковский увидел: «ночь обложила небо звездной данью», Мандельштам – что «звезда с звездой могучий стык», Кедрин – «темную заплаканную ночь в оправе грубых северных созвездий», а погорелец Клюев, как «дьявол звезды убирает» над его керженским пепелищем…