Юрий Гаврилов - Русские тексты

А между тем, судьба Баратынского – классическая иллюстрация к аксиомам назидательной педагогики. Здесь и «Береги честь смолоду» – эпиграф, заметим, к «Капитанской дочке», и тот самый конь, что о четырех ногах, но спотыкается…

Баратынский, принадлежавший к древнему и знатному роду, воспитанник привилегированного Пажеского корпуса, был вором и, попавшись на краже, о чем стало известно Александру I, был из корпуса исключен «с воспрещением когда-либо поступать на военную службу».

О, как пытался Баратынский объяснить и оправдать, хотя бы частично, свой юношеский позор. Но факты были против поэта, и поэтому даже в искреннем и откровенном письме к Жуковскому Баратынский лукавит. С одной стороны, какой урок ветреной младости – оступиться легко, подняться трудно; с другой – предупреждение педагогам, с легкостью выдающим подросткам волчьи билеты…

Баратынский выстоял, но это далось ему дорогой ценой: тягостные годы солдатчины, служба унтером в финской глухомани; чин прапорщика в 1825 году позволил уже известному поэту выйти в отставку и занять достойное место в обществе и в литературных кругах. Жить ему оставалось девятнадцать лет.

«Теперь даже и в шутку никто не поставит имени Баратынского подле имени Пушкина» – это, пальцем в небо, Белинский.

По одной строке можно угадать истинного поэта:

О чем это? О любви, о судьбе, жизни, юности? Или обо всем разом?..

И как напишет через столетие другой поэт:

Он, дипломат, человек с положением в свете, в возрасте, женатый вторым браком, дети, известный поэт, наконец, поехал однажды в Смольный проведать дочерей Анну и Катю, и они обратили его внимание на хрупкую, смуглую, большеглазую девушку, племянницу инспектрисы института, Лелю Денисьеву, которую уже вывозили в свет.

Он сразу понял, что это рок, судьба, что это – выше его сил, но бесполезно было плакать и молиться; они прожили вместе двенадцать мучительных, горьких, позорных лет; она оказалась сильнее его в любви, в жизни, в самопожертвовании, в отчаянии – и сгорела от страсти и от стыда…

Он удочерил девочек, рожденных ему Денисьевой, с согласия жены, Эрнестины Федоровны, рыдал у нее на коленях, искал себе занятия, отвлечения – все тщетно – Елена Александровна не отпускала. На юге Франции, которая так много значила для него, он окончательно понял:

Он помнил всегда, наяву и в забытьи о ней, и каждый день был годовщиной.

Сама – живая поэзия, она не любила стихов, ничьих, и его тоже. Но требовала, чтобы все им написанное, даже тогда, когда он ничего не знал о ее существовании, было посвящено ей, ей одной, как расплату за их встречи украдкой, за то, что он не защитил ее от «насилья бессмертной пошлости людской», за его половинчатость, дипломатические увертки, за то, что:

Последняя любовь смертельно обожгла Тютчева, разрушила его; он еще будет писать прекрасные стихи, Иван Аксаков издаст хороший, более полный, чем тургеневский, сборник его стихотворений; дочери его стали фрейлинами императрицы – все состоялось, все сбылось, жизнь шла к смерти.

Когда смотришь на чудесную акварель – портрет юной Денисьевой, то невольно вспоминаешь помимо тютчевских, к ней обращенных строк, строки Фета:

«Кольцов обратил на себя общее благосклонное внимание», – надо ли говорить, что это – Пушкин. Велемир Хлебников вообще утверждал, что «в свет Кольцова вывел за руку Пушкин, одетый в кокошник».

Но обратил Кольцов на себя интерес столичных литераторов по чистой случайности: как-то раз начинающий писатель Станкевич полдня не мог доискаться своего слуги; явившись, наконец, к барину, слуга признался, что не было сил оторваться от песен, которые читал в людской какой-то заезжий прасол (торговец скотом). Дело происходило в имении Станкевичей, и барин, от нечего делать, приказал привести к нему прасола, послушал стихи и, пораженный, спросил, чьи «эти русские песни». Торговец скотом простодушно отвечал, что написал их сам.

Такой чистой щемящей нотой можно было привлечь изумленное внимание любого ценителя поэзии.

Какая сила чувства, какая экспрессия, какая динамика; это почерк виртуоза, а виртуоз был малограмотным, учился всего один год в уездном училище, и сочинять стихи начал, ночуя под телегой, в степи, с гуртом, в кромешной мгле.

Тонкий лирик, истинно народный русский поэт, Кольцов прожил короткую, страдальческую жизнь, среди людей грубых, невежественных, видевших в поэзии пустую забаву. Не помогло Кольцову знакомство с Пушкиным, Жуковским, всем цветом русской поэзии: он начал печататься, отец стал сживать его со свету, прогнал из дома; к Кольцову пришла слава, а поэта пожирала чахотка. О необычности образного строя поэта-самородка можно судить хотя бы по строке из стихотворения «Лес» (посвящено памяти А. С. Пушкина):

Доколе жива будет русская речь – будет жива поэзия Кольцова.

«Я около Кольцова, как сокол, закольцован», – стон Мандельштама в воронежской ссылке.

В Москве есть три памятника Гоголю – Н. А. Андреева, «от правительства Советского Союза», надгробие на Новодевичьем кладбище, и каждый из них не случаен.

При эксгумации во время перезахоронения из Данилова монастыря Гоголь лежал в гробу на боку. Захоронили живым, впавшим в летаргический сон, или перевернули, поднимая гроб?

Розанов намекал, что Гоголь – черт.