Ал Алтаев - Гроза на Москве

Царь подумал.

- Не надо, Лукьяныч, - сказал он. - Печатный двор я сам строил. Не надо было шурину напускать на него московский сброд. Да и дорого мне стоило то дело: печатников таких не скоро сыщешь; есть смышленый народ в Новгороде, бунтовщики, все псы злые... Ступай, да погоди с печатниками.

Он отпустил Малюту и призвал сказителей.

Было темно, и звезды ярко сияли на небе, крупные летние звезды. И по небу расплывался туманно-серебристый Млечный путь. Ночь уходила...

В тесном теремном покое царевич Иван будил брата:

- Вставай, Федя... петухи давно пропели... Пора к заутрени звонить...

Пухлый семилетний царевич Федор приподнял голову с подушки, посмотрел на брата испуганными глазами и спросонья, отмахиваясь жестом маленьких детей, забормотал:

- Не буду, батюшка... не буду... вот те Христос...

Царевич Иван засмеялся.

- Чего не будешь?

Федор спустил ноги с постели, долго бессмысленно смотрел на брата, потом узнал и сказал с радостью:

- А, это ты, Ваня! Слава Богу! А мне снился худой сон: будто батюшка меня повел с собою туда... - Он вымолвил это слово с ужасом и таинственно показал рукою по направлению к тюрьмам...

- А разве там страшно? - спросил насмешливо Иван.

Мигающий свет лампады ярко освещал лицо царевича Федора, бледное, пухлое, некрасивое, с широко раскрытыми голубыми глазами. Губы расплывались в болезненную скорбную улыбку. То было лицо юродивого, лицо несчастного припадочного брата царя князя Юрия.

- Боязно... - прошептал Федор, - в подушку зароюсь... плачу... а сказать боюсь... Тебе только скажу, Ваня...

- А видал ты их? - спросил Иван.

- Батюшкиных лиходеев? Не-не... Боязно... А ты... ты... видал?

Губы Ивана задергались, зазмеилась на них злая улыбка. Он наклонился к Федору, к самому его лицу и, впиваясь острым взглядом в голубые, полные ужаса глаза, зашептал:

- Я видал... Я с батюшкой ходил...

- Туда?

- Туда... Батюшка сказывал: лиходеев надо допытать, ворогов проклятых... Я видал! - Голос его зазвучал торжеством. - Клещи... огонь... так и шипит... Как подняли одного, а он весь в крови, и зубы лязгают, а очи...

Глаза Федора раскрылись еще шире; губы заплясали на смертельно бледном лице. Опершись руками о плечи брата, он отталкивал его от себя, как призрак ужаса, и вдруг закричал тонким, звенящим голосом:

- Не надо, не надо, не надо! Молчи!

Со скамьи у двери поднялась заспанная голова мамки царевича Федора Анисьи Вешняковой.

- Охтиньки, тошнехонько, - закричала она, - и напужал же ты меня, царевич! Пошто вопишь так, дитятко?

Босая, застегивая на ходу сарафан, подбежала она к детской кроватке. На нее из-под полога глядели безумные глаза с расширенными зрачками, слышалось учащенное дыхание.

Царевич Иван поднялся, потянулся и лениво молвил все с той же нехорошей усмешкой:

- Сон ему худой приснился, мамушка: будто батюшкины лиходеи сюда пришли и кровью его заливают.

- Окстись, дитятко, окстись, царевич богоданный! Прочитай молитву: да воскреснет Бог...

- Вот сходишь к заутреньке, позвонишь в колокольца Божьи, - говорила мамка по окончании молитвы, натягивая на царевича сапожки из алого сафьяна, - и все как рукой снимет. Сглазили тебя; долго ли до греха, экую красу спортить невиданную?.. Молись усердней, дитятко. Господь все страхи рассеет, всю нечистую силу от отрока своего отгонит; молись усерднее, страдники, лиходеи, пусть живыми гниют по подклетям, - туда им и дорога.

Ночь была темна, так темна, что хоть глаз выколи. Только слабо поблескивали звезды в темной бездне неба. Длинная вереница иноков в гробовом молчании тянулась к храму Богоматери, что высился среди двора. У всех в руках были факелы; факелы дымили; красное пламя освещало суровые лица; из-под черных ряс блестело золото и серебро кафтанов опричников. И казалось, что то идут страшные призраки мертвецов. Впереди был царь. Его поддерживали под руки два молодых опричника, а за ним шли царевичи.

Длинной лентой протянулось шествие слободской братии. Царевич Федор пугливо косился на молодой сад, темневший кронами деревьев по правую руку. Шелестели ветви, точно рассказывали жуткие сказки-были о том таинственном кирпичном здании с земляной крышей, что протянулось за садом и было похоже на склеп. И помнил он, как, гуляя с братом в саду, видел железные двери подвалов, и часто чудилось ему, или то было на самом деле, слышались за теми железными дверями и стоны, и вопли, и проклятья...

Колебалось пламя дымного факела в дрожащих руках царевича Федора, а бледные губы творили молитву... Впереди бесчисленными огнями светилась церковь с раскрытою дверью и слышался знакомый сладкий, волнующий запах ладана.

На колокольне, высоко над землею, грешною, проклятою замученными на пытках людьми, стоял царевич Федор. Сняв соболью шапочку, он подставлял голову ветру и раскачивал детской рукою колокола. Колокола звонили тихим, печальным, серебряным звоном. То были чистые голоса, отрешенные от земли. В них не было ни злости, ни укора, один мир и любовь.

Колокола звонили: дон-дон, а царевичу чудилось, будто они поют ему ангельскими голосами "Господи помилуй", молят Бога о том, чтобы рассеялись все его страхи, чтобы ушел ужас, ушли кровавые призраки, которыми пугал его батюшка. Они уйдут; не станет лиходеев, и все будут смеяться радостно...

Колокола звонили; ночной ветер налетал и во тьме тихо и нежно шевелил прямые жидкие волосы царевича Федора; было кругом темно, но не жутко... Внизу мирно гудел сад; по земле бежали отсветы огоньков; из церкви слышался говор опричников; на небе кротко сияли звезды и плыли облака грядою, и бледнело небо перед рассветом... А детские руки усердно, радостно раскачивали веревку, бледные губы улыбались бессмысленно-блаженной улыбкой...

Глава VIII

ЦАРЬ И МИТРОПОЛИТ

Весна была ранняя в 1567 году, и обильно цвели яблони. Чудесный воздух пьянил; по лугам под Москвою серебром рассыпались жаворонки; по оврагам бежали радостно ручьи; наливалась молодая травка, наливался цвет яблонь, и в нем гудели пчелы, а по лесам куковала тоскливо и сладко кукушка.

В эту пору не такой мрачной казалась и царская слобода Неволя. В верхнем царицыном саду заливались немолчно перепела в медных клетках с оранжевыми сетками, натянутыми на прутья; в других, алых клетках кричали зеленые попугаи, а из-под обсыпанных молочным цветом деревьев, из клеток звучали сладкие, замирающие трели соловьев...

В праздничном наряде сидела царица на обтянутом алым бархатом кресле, а возле нее на другом кресле с высокой спинкой, украшенном двуглавым орлом, сидел царь.

Он уже не видел жену с месяц, и теперь вспомнил, что в страшные дни Великого поста надо быть милостивым к этой почти брошенной, чуждой ему женщине. Она все еще была очень красива, а в новом платке, шитом серебром, с жемчужными звездами особенно блестели ее мягкие, прекрасные глаза. И хотя царь уже давно не любил ее, ему было приятно сознавать, что у него такая красавица жена.