Иван Яцук - Петр Алексеевич и Алексей Петрович. Исторический роман. Книга первая

На сей раз Александр Данилович встретил его с поднятыми вверх руками, громкими возгласами радости и уже крепко навеселе:_

– Как я рад, Петрович, как я рад. Спасибо, что не забыл, заехал проститься,– панибратски сказал светлейший.

–– Да, да, уж совсем собрался, – подтвердил царевич.– Осталось только деньги получить да со всеми тетушками попрощаться.

–-Попрощайся, попрощайся – снисходительно кивнул головой светлейший. –Только батюшке не сказывай: не любит он сестриц своих – твоих тетушек.

–– Он многое мое не любит – угрюмо ответил Алексей.

–– Ну буде, не сердись на него. Такой уж у него нрав,– миролюбиво сказал Данилыч, потом посмотрел на царевича с хитрецой:– с Ефросиньей как поступишь? Она – девка видная, могут и отобрать, ежели оставишь.

–– До Риги довезу, а далее посмотрим…

–– Я бы не стал раскидываться таким товаром, – с похотливой ухмылкой сказал князь.– Бери ее с собой, бери-бери, я тебе плохого не посоветую.

–– Подумаю, – уклончиво ответил Алексей.

Светлейший подошел к железному ящику, стоящему на поставце, открыл дверцу, вынул увесистый кошелек:

–-Здесь тысяча червонцев. Сие от меня тебе на дорогу. Будет случай – когда – нибудь отдашь. А не будет – сочтемся. Другую тысячу получишь в Сенате. Там тебе еще кое- что сообразят.

Действительно, в Сенате Алексею официально выдали тысячу рублев, а сенаторы от себя помогли оформить кредит на пять тысяч золотом, а еще на две тысячи мелким серебром.

Деликатно никто не спрашивал, зачем в полевых условиях, в которых собирался находиться наследник, такая прорва денег. Отношение к царевичу было двойственным. Открыто смеялись над ним, подшучивали только ближайшие соратники царя.

Все прочие предпочитали быть в стороне, резонно заключая, что сегодня Алексей Петрович – опальный сын , а завтра – новоявленный царь. Тем более, что всем был памятен 1715 год, когда царь тяжко заболел и был между жизнью и смертью, и всем вдруг стало ясно, насколько Алексей Петрович близок к престолу. Тогда началось повальное, льстивое паломничество к нему.

Но царь выкарабкался из болезни, ему доложили о росте влияния сына. Петр молча выслушал доклады и не замедлил в гневной форме выразить свое неудовольствие всем, кто общался с царевичем. Те, кто привык держать нос по ветру, тут же отхлынули от Алексея. Наступило почти полное забвение, посыпались даже злые насмешки и колкие замечания, опять же-таки со стороны ближайшего окружения государя. Другие просто сторонились.

Однажды во время очередной царской попойки Алексей, обычно молчаливый, вместо того, чтобы благопристойно и чинно стоять в минуэте, позволил себе рассуждение о государственном устройстве, о том, что главной целью государства должно быть благо черного люду. Только в том случае государство богатеет и крепко стоит на ногах.

Царевич говорил так страстно и убежденно, что все притихли, поглядывая то на царя, то на Алексея. Петр слушал внимательно. Когда же царевич заговорил о Перикле, которого афиняне, несмотря на заслуги, изгнали на несколько лет из города за самоуправство, царь нервно скривил губы и зычно, насмешливо сказал: «Ну, полно врать. Поначитался за казенный счет всякой дряни. Вижу, что ты, брат, политические и гражданские дела столь остро знаешь, сколь и медведь играет на органах».

Все подобострастно засмеялись, загалдели, и Алексей вмиг остался в одиночестве, осмеянный и жалкий. Он пробовал еще что-то доказывать, но его уже никто не слушал. Все вместе с царем пустились в пляс. Петр, обычно в таких случаях только наблюдающий и слушающий пьяные россказни, на тот раз тоже притопывал, прихлопывал, подсвистывал пляшущим, видимо, чтобы ярче выставить на посмешище наследника со всеми его разглагольствованиями.

Как всегда, приближенные понимали своего господина с полуслова. Потный, разгоряченный пляской подскочил Меншиков и потянул царевича в круг.

–Эй, Федул, что ты губы надул? Иди-ка попляши. Философ с тебя никудышний, посмотрим, каков ты в пляске.– Меншиков нагло потянул царевича за рукав.

Алексей гневно вскочил, схватился за шпагу, но в последний момент опомнился, сел опять на лавку и процедил сквозь зубы:

–Холоп подлый, я тебе не раб!

Пьяный князь не менее дерзко спросил:

–Что? Что ты сказал, щенок?

Алексей чувствовал, что его несет, что он наливается неукротимой яростью:

–Что слышал! Смерд ты подлый, говорю. Тебя бы заместо медведя по улицам водить; поводырь у тебя искусный.

Петр, услышав такое, побагровел, лицо пошло судорогами. Он подошел к сыну и наотмашь так ударил его ребром ладони, что кровь потекла изо рта и носу Алексея, затем не в силах сдержать себя, схватил сына за горло, повалил на пол и стал душить.

Видно, долго копилась в нем злоба на Алексея. Тот видел перед собой круглое, разъяренное, багровое, в оспинах лицо и в первый момент почти не сопротивлялся до тех пор, пока ни стало трудно дышать. Тогда он собрался с силами и опрокинул царя наземь. Теперь уже он был сверху, теперь уже у него скалились зубы, и руки тянулись к ненавистному горлу. Сановники, которым специально предписывалось в таких случаях сдерживать царя, бросились к нему, но Петр успел вскочить и выхватить кортик, который всегда был при нем и которым он заколол не одного своего подданного. В ответ, не помня себя, Алексей бросил руку на эфес шпаги. Рядом стоящий князь Григорий Долгорукий, доброжелатель царевича, тут же положил свою ладонь сверху:

– Не балуй, царевич. Смерть же!…

Петр заметил то движение сына и стал вырываться из толпы окруживших его людей, но руки придворных держали его крепко.

– На улицу его!– крикнул Петр,– пусть протрезвится и принесет извинения Данилычу.

– Вы же, государь, могли его задушить!– льстиво сказал генерал-прокурор Сената Ягужинский царю, который тяжело отсапывался, впервые почувствовав на своем горле крепкие руки противника.

– Да, здоровый, дубина!– невпопад ответил царь.

Алексей не стал извиняться. Его больно шпыняли, затем вытолкали на улицу, оставили рядом с караулом, как провинившегося школяра, в одном мундире, без шубы, без шапки в зимнюю морозную ночь.

Он тогда вернулся домой в такой тоске и обиде, что готов был лишить себя жизни преждевременно, и только сознание, что сие есть великий грех, остановило его. Пришел, кое-как разделся, лег в постель и замер. Он чувствовал в себе такую усталость, словно то была усталость долгой, трудной жизни.

Ломило хребет, ноги, руки, все кости ныли от усталости и перенесенного холода. Алексей закрыл лицо руками и по-детски, жалобно заплакал, словно ожидая, что кто- нибудь его пожалеет, сироту, обласкает, утешит. Была бы Фрося рядом – она бы утешила!