Сергей Нечаев - Нравы Мальмезонского дворца

Жозефина. Художник Анри Франсуа Ризенер

Когда Жозефина все же приехала к мужу в Италию, тот незамедлительно заявил ей:

– Только что я приказал арестовать капитана Шарля…

Страх, перекосивший ее лицо, огорчил Наполеона, но он продолжил:

– Я знаю, что он покровительствовал грабежам и совершал грязные сделки…

Жозефина заплакала.

– Завтра утром он будет осужден военным советом и в полдень расстрелян!

Жозефина упала в обморок. На этот раз любовь взяла верх над гневом, Наполеон кинулся к ней и, обвиняя себя в жестокости, принялся бормотать извинения:

– Я его прощаю… Не будем больше говорить об этом… Я лишь выгоню его из армии, вышлю в Париж…

Историк Андре Кастело пишет:

«Наполеон разомлел, смирился и чуть ли не сам стал извиняться перед ней! А Шарлю на все наплевать, его компания продолжала заниматься незаконными сделками. Каким же образом Жозефине, любовнице Ипполита, удалось добиться своего? Очень просто. Она вдруг отважно заявила, что поедет с мужем в Египет. Вояка-муж был сражен наповал ее женской самоотверженностью. Но до выхода в море еще далеко, и она, вполне естественно, найдет тысячу предлогов, чтобы остаться во Франции и возобновить в спокойной обстановке любовный дуэт с гусаром, столь неловко „прерванный ужасной жестокостью этих монстров”».

На следующий день Ипполит Шарль навсегда покинул Италию.

Неделей позже Жозефина тоже решила вернуться в Париж.

В декабре 1797 года она прибыла в Париж, оставив мужа в Италии. Ее приезд стал триумфом. Толпы народу с восторгом приветствовали «спутницу жизни великого героя, чьи подвиги достойны античных времен». Стреляли из пушек, трубили в трубы, дети кидали цветы, поэты читали стихи. Креолка принимала все эти почести с любезным видом, но сама думала совершенно о другом: она торопилась найти своего дорогого Ипполита Шарля.

Их встреча была весьма бурной.

Ги Бретон описывает парижскую встречу Жозефины и Ипполита Шарля следующим образом:

«После двух недель разлуки они ринулись друг к другу с такой страстью, что их любовные забавы иногда прерывались самыми бурлескными эпизодами.

Послушаем Пьера Аделена:

„Как только Жозефина вышла из кареты, месье Шарль увлек ее в спальню, где для удобства в любовных забавах две кровати были поставлены бок о бок. Они приступили к делу с таким пылом, что повешенный над кроватью коврик затрясся и с шумом свалился на них. Горничная, прибежавшая на шум, отогнув ковер, увидела голых любовников, смеющихся до изнеможения. Они встали, выпутав ноги из ковра, и сразу снова ринулись друг к другу, так что горничная из скромности поспешно удалилась.

Оставшись одни, любовники взобрались на сдвинутые кровати и начали резвиться, катаясь по ней время от времени, как пара игривых щенков.

Жозефина, бравшая уроки галантных игр у мадам Тальенн, показывала любовнику сложные позиции, разжигая его любовное неистовство. Но переизбыток страсти привел к тому, что сдвинутые кровати разъехались и любовники очутились на полу.

Снова появилась малютка горничная, помогла любовникам привести ложе в порядок, после чего вернулась к своим делам.

Ничуть не обескураженные, любовники снова залезли на кровать и продолжали свое занятие, но – увы! – последовала новая катастрофа. Когда маленький капитан пылко трудился, даруя блаженство своей возлюбленной, сорвалась драпировка над кроватью и любовники оказались в темноте. На их крики снова явилась безмолвная горничная, распутала штору и исчезла”».

На следующий день любовники отправились попутешествовать по окрестностям Парижа.

Генерал Бонапарт в это время, окончательно сокрушив австрийцев, подписал с ними мир в Кампо-Формио и 5 декабря 1797 года вернулся в Париж.

Историк Поль-Мари-Лоран де л’Ардеш описывает его приезд следующим образом:

«Встреча Наполеона парижанами была такова, какой он мог ожидать от народного к нему благорасположения, приобретенного громкими делами. Директория, поставленная в необходимость быть официальным отголоском общественной благодарности, скрыла свою зависть и опасения и дала в Люксембургском дворце блистательный праздник покорителю Италии…

Наполеон выступил с краткой речью, в духе тогдашнего расположения умов французского народа, и из скромности приписал Директории честь заключения мира. Но этой официальной скромности требовали от него обстоятельства, и Директория не была ею обманута.

С этой поры Наполеон на деле один заменил собой правительство республики в отношении к европейской дипломатии, сосредоточил в себе всю власть и говорил от имени Франции не то, чего хотела Директория, а то, чего требовали его собственные виды на будущее.

С самого времени похода в Италию, и особенно со времени битвы при Лоди, Наполеон начал прилагать усилия, чтобы заставить французскую политику утратить тот жесткий характер, который она приняла с самых пор ужасной борьбы 1793 года… Ему показалось, что наступило время положить конец революционному фанатизму, который он прежде считал нужным и которым сумел уже воспользоваться. В отношениях своих с королем сардинским, Папой и австрийским императором он показывал тот дух умеренности и миролюбия, который свойственен людям, поставившим себя выше требований и страстей мятежных партий. Это расположение было в особенности заметно при конференциях, вследствие которых был заключен мир в Кампо-Формио.

Он сам сказал впоследствии, уже в бытность свою на острове Святой Елены: „Начала, которые должны были руководствовать действиями республики, были определены в Кампо-Формио: Директория не вмешивалась в это дело”. И таково было существенное могущество этого человека, что Директория, которую он, таким образом, отстранил от всякого влияния на дела, присваивая одному себе всю верховную власть, сосредоточенную в ней, не только не осмелилась потребовать отчета в его поступках, но еще рассыпала перед ним, посредством своего президента, самые напыщенные комплименты.

„Природа, скупая на произведение чудес, – сказал Баррас в своей ответной речи, – нечасто рождает людей великих; но она захотела ознаменовать зарю свободы одним из этих феноменов, и величественная французская революция, дело новое в истории наций, должна была внести имя нового гениального человека в историю мужей знаменитых”.

Эта лесть, вынужденная общественным мнением от зависти, обличает высокое положение, в которое Наполеон поставил себя; и здесь нельзя не заметить, что Баррас, глава тогдашнего французского правительства, счел необходимым говорить подобным образом простому генералу, своему подчиненному, так же точно, как впоследствии и в том же самом месте говорил ему президент сената, то есть первый из его служителей».