Николай Костомаров - О следственном деле по поводу убиения царевича Димитрия.

Это подозрение, однако, не помеша­ло Борису по смерти Федора взойти на престол при посредстве козней, располо­жения к себе духовных и подбора партии в свою пользу. Борис не был человек злой, делать другим зло для него не составляло удовольствия, ни казни, ни крови не любил он. Борис даже склонен делать добро, но это был человек из тех недурных людей, которым всегда своя сорочка к телу ближе и которые добры до тех только пор, пока можно делать добро без ущерба для себя; при малей­шей опасности они думают уже только о себе и не останавливаются ни пред каким злом. От этого Борис в первые годы своего царствования был добрым государем и был бы, может быть, долго таким же, если б несчастное углицкое дело не дало о себе знать. Воспоминание об нем облеклось таинственностью, которая породила легенду, что Димитрий, не зарезался и не зарезан, а спасся от убийц и где-то живет. Этой легенде естественно было в народном воображении родиться именно при той двойственности, какая существовала в представлениях об углицком событии. Правительство говорило, что Димитрий сам убил себя; в народе сохранилось представление, что Дмитрий зарезан; в противоположности двух различных представлений образовалось третье представление, наиболее щекотавшее воображение. Борис, услышавши об этом, хотел найти виновников такого толка, уже более опасного для него, чем были толки о том, что царевич зарезан, но найти творцов этого слуха он был не в состоянии, потому что их не было, — была только мысль, носившаяся, как по ветру, в народе. Борис сделался тираном, возбудил против себя ненависть, а с ненавистью возрастала уверенность в существовании Димитрия и явилась надежда на его появление.

И он явился после того, как слухи о Димитрии дошли в Украину, страну приключений и отважных предприятий, и достигли до иезуитов, увидавших удобный случай подать руку помощи удалому молодцу, с целью вслед за ним наложить свои сети на восточно-русские земли.

Борис пал, погибла семья его. Одна ложь о Димитрии сменилась другой ложью. Прежде говорили, что Димитрий зарезался сам, теперь, спустя тринадцать лет, говорят, что Димитрий спасся и сел на престоле отца своего. На стороне новой лжи было более силы, чем на стороне прежней. Мать Димитрия, та самая, которая когда-то подняла весь Углич за убитого сына и показывала его труп всему народу, взывая о мщении, теперь всем говорит, чю ее сын жив! Трудно сказать , как долго пришлось бы названному Димитрию сидеть на престоле, если бы он был более осторожен. Легкомыслие и до­верчивость погубили его. Его убивают, объявляют Гришкой Отрепьевым, хотя не знают, кто он такой на самом деле. На престол садится Василий Шуйский, тот самый, который производил след­ствие, по которому Димитрий оказал­ся самоубийцей. Что делается теперь, при новом царе? Объявляется наконец правда о Димитрии, та правда, которую народ давно уже знал и в которой усом­нился в последнее время: Димитрий не сам зарезался. Димитрий и не спасался от смерти. Он был зарезан теми людьми, которых в свое время побил углицкий народ. Димитрий зарезан по воле Бориса. Мать Димитрия кается пред народом в том, что признавала сыном бродягу, и уверяет всех, что ее сын в той раке, в которой выставили мощи его, при­числивши к лику святых.

Но народ уже не верит и тому, че­му так долго сам верил; не верит, что Димитрий был зарезан в Угличе; не ве­рит даже и тому, чтобы тот, кто царст­вовал под именем Димитрия, был убит. Если он спасся в Угличе, почему ему не спастить в другой раз, в Москве? С одной стороны, народ приучили к умы­шленной лжи, с другой — к самообольщению. Бедный народ потерял голову с этим Димитрием. Является один Ди­митрий, другой, третий, четвертый. Го­сударство разлагается, земля в разоре­нии; царь Василий низвержен. Чуже­земцы овладевают столицей, чужеземцы рвут по частям землю Русскую. Только на краю гибели народ опомнился; он стряхивает с себя бремя лжи к само­обольщения, собирает последние силы. Ошибки и неуменье врагов, овладев­ших Русью, помогли Руси освободиться. Восстановляется государственный строй. Восходит на престол новая династия.

Прошлое прошло. Что же теперь скажут народу о Димитрии?

И ему сказали только то, что уже сказал Шуйский: что Димитрий был заре­зан по повелению Бориса в Угличе и за невинное страдание удостоился чести быть причисленным к лику страсто­терпцев. И такой взгляд остался на Руси в течение веков, он разделялся, в сущ­ности, и наукой. Кто утвердил его? Ва­силий Шуйский, по своем вступлении на престол открывавший мощи св. Димит­рия. Понятно, что человек, говоривший розно об одном и том же, смотря по об­стоятельствам, не может назваться об­разцом честности и добродетели. Но мы бы, с другой стороны, погрешили против беспристрастия, если бы в Василии Шуй­ском видели чудовище пороков, способ­ное на все, что устрашало нравственное чувство его современников. Нет. При всех пороках своих он был лучше мно­гих тогдашних деятелей. Здесь не место распространяться вообще о характере этой личности: это завлекло бы нас чересчур далеко. Спросим только самих себя вот о чем: способен ли был царь Ва­силий и способна ли была вся среда, ок­ружавшая его, на то, чтобы вырыть остатки самоубийцы, поставить их в ка­честве мощей в церкви, причислить са­моубийцу к лику святых, притворно поклоняться ему и смотреть, внутренно смеясь, как народ толпами будет ему поклоняться? При всех пороках, к кото­рым приучила московских людей печаль­ная история, в особенности еще недавняя всеразвращающая эпоха мучительства Грозного, все-таки были пределы, за ко­торые едва ли могла перешагнуть тог­дашняя Русь. Что такое Димитрий по следственному делу? Мальчик, подвер­женный какому-то бешенству, злонрав­ный, лютый; он бросается на людей, ку­сается, мать свою пырнул сваей, нако­нец, в припадке бешенства сам себя за­колол. Да это, по тогдашнему образу представлений, что-то проклятое, отвер­женное, одержимое бесом! Вероятно, и было намерение представить его та­ким, как видно из следственного дела! Возможное ли дело, чтобы из каких бы то ни было побочных видов решались возвести такого мальчика во святые и поклоняться ему? Положим, что нрав­ственное чувство не удержало бы от этого людей, глубоко сжившихся с ложью, но, наверное, их удержал бы от такого поступка суеверный страх ввести в церковь орудие темной силы дьявола и поклоняться ей. Как бы ни были испорчены наши предки, люди XVII столетия, но все-таки, несомнен­но, они боялись дьявола, а отважиться на подобный обман могли бы только такие, которые не верили ни в сущест­вование Бога, ни в существование дья­вола: всякий согласится, что таких фи­лософов не производила Русская земля в начале XVII столетия.