Шарль Диль - Византийские портреты

Но в особенности эту поэму следует рассматривать с исторической точки зрения в смысле того, что она дает нам для истории общества.

Как и в романе Белтандра, латинский элемент играет большую роль в истории Ливистра и Родамны. Герой - латинянин, и на портрете, сделанном с него автором, он является перед нами бритым, в одеянии и вооружении рыцарей его национальности. Его друг Клитов - племянник армянского царя, то есть монарха, согласно историческим показаниям бывшего в постоянных сношениях с монархами франкских государств Сирии. Наконец, мир, описываемый в поэме, полон всяких западных обычаев. Идея феодального лена, ленной зависимости, соединяющей вассала с сюзереном, представляют в ней обычное явление, вошедшее до известной степени в нравы и язык. Рыцарское товарищество, соединяющее двух воинов узами взаимной клятвы в верности и дружбе, является тут как учреждение известное. Моды также латинские, даже при восточном дворе отца Родамны. Царевна, говорится в поэме, была одета "в латинские одежды", и на поединке, на турнире, описанном поэтом со всеми подробностями, дерется Ливистр с Фридрихом Египетским за обладание рукой своей дамы. Но что, быть может, еще замечательнее - это то, что греческий писатель, схожий в этом с автором Морейской хроники, явно выказывает свои симпатии к латинянам. "Я люблю латинян, - говорит Родамна своему отцу, это нация храбрых. И между ними люблю в особенности тех, кто сражается за любовь и славу".

Несмотря на эти характерные черты, свидетельствующие, как и в Белтандре, о том, насколько западные обычаи привились на Востоке, было бы большой смелостью, равно как и относительно Белтандра, рассчитывать найти в поэме следы подражания западным образцам. Если описанное в ней общество и является проникнутым некоторыми латинскими элементами, в общем оно сохраняет колорит чисто византийский.

Правда, религия не играет в этой поэме такой большой роли, как в романе Белтандр. Сама Родамна даже не христианка, и всякая мысль о пропаганде или обращении, по-видимому, чужда автору. Но, с другой стороны, он так же свято хранит заветы античных традиций, как хранили их чисто византийские романы XII века: беспрестанно встречаешься тут с воспоминаниями и влияниями произведений классического гения. Изображение Эроса-ребенка, каким он тут является, прелестного и грозного в то же время, с {441} белокурыми волосами, обрамляющими его лицо, - это образ чисто античный, вдохновленный одним из образцов в духе того искусства; при этом поэт говорит нам, что "он словно был сделан руками превосходного художника". Аллегории Желания и Сладострастия, Правды и Справедливости порождены непосредственно искусством александрийским; того же происхождения фигуры добродетелей и месяцев, украшающие двери Аргирокастрона, причем автор в длинных словоизлияниях описывает их качества.

"Март, весь покрытый своей броней, держал в одной руке меч, в другой дощечку с надписью, где можно было прочесть: "Я начинаю год, я воин брани; не забывайте, что надо идти на врага". За ним следовал Апрель, пастух, гнавший свои стада; в одной руке у него была палка, в другой бумажка с надписью: "Я веду и стерегу на пастбище бесчисленные стада, и мне радостно смотреть, как резвятся и прыгают ягнята". Май в виде прекрасного юноши, на голове венок из цветов, в руке роза. Он говорит: "Пользуйся прекрасным временем года, если ты мудр; не давай пройти прекрасным дням, не увеселяясь ими". Июнь, широкоплечий муж с голыми руками, пригоршни полны разноцветными цветами. Он говорит: "Я живу в лучшее время года, я пью благоухание всего разнообразия цветов". Июль нагой; на голове у него венок из колосьев; в одной руке он держит серп, в другой сноп; он говорит: "Я жну плоды земли, посеянные в труде". Август словно задыхается от зноя, и надпись на нем восхваляет купанье и прохладные воды, освежающие и утоляющие жаждущих людей. Сентябрь собирает виноград. Октябрь охотится за птицами. Ноябрь является в образе пахаря: у ног его хлебные зерна для посева. Декабрь одет в тяжелый плат, и в руке у него посох. Январь - смелый охотник; за ним бежит его собака; на руке он держит сокола и говорит: "Охотник не садится, он ждет случая бежать на охоту". Февраль представлен в образе старца с грелкой в руке; он говорит: "Я греюсь, потому что холодно; никто не может меня в том упрекнуть, видя, как я стар".

Романы Продрома и Евстафия заключают почти такие же описания цикла месяцев, равно и в византийских рукописях легко найти изображения, подобные фигурам, описанным в этой поэме. Они, во всяком случае, представляют резкое отличие с западными изображениями тех же аллегорий - с этой стороны поэма, безусловно, имеет характер византийский.

Византийской же является в ней и любовь к природе, какую мы уже отметили также в романе Дигенис Акрит и в романе Белтандр. В стихах нашего автора беспрестанно попадается описание прелестных пейзажей, таких, какие всегда любили жители Востока, с обилием растительности и цветов, высоких деревьев и свеже-{442}струйных текучих вод, причем перед глазами читателя возникает представление превосходного произведения искусства, "созданного руками художника". Действующие лица романа глубоко чувствуют прелесть такого пейзажа: "Если бы человек, - говорит Ливистр, - мог поселиться на такой поляне и проводить все дни своей жизни в таком обворожительном месте, он не желал бы больше рая". Прекрасный пейзаж может заставить их забыть всякие горести, и они любят соединять близкую им природу со всеми переживаниями или треволнениями. "Горы воздыхают, - говорит Ливистр. Долины скорбят вместе со мною; плачут берега, растроганы равнины; придорожные деревья, тесные ущелья вняли моей скорби и стонут вместе со мной". И Клитов вторит: "Деревья шумят, говоря о моей скорби, луга - о моей тоске, реки повторяют мои слезы, холмы - мои стоны".

Точно так же и роскошь дворцов, дворца Эроса со всеми его чудесами, дворца Ливистра с его внутренними покоями, представляющимися "уголком рая", приводит на память византийское великолепие. Равно и обычаи императорского двора, очевидно, послужили образцами при описании церемоний. Когда отец Родамны делает Ливистра своим соправителем, "он посылает, - говорится в поэме, - четверых своих архонтов, которые несут круглый щит, и, посадив на него героя, поднимают высоко щит и приветствуют прежде всего Хриса-автократора, затем Ливистра: "Многая лета, - восклицают они, - царю Ливистру". Когда герой, по возвращении в свою страну, среди празднеств принимает бразды правления, к музыке органов, к барабанным фанфарам и рогам присоединяется ритуальное приветствие: "Ливистру, великому царю славной земли Аргирокастрона и царю земли Ливандрской, Ливистру и прекрасной Родамне, славной и милостивой царице, многая, многая лета". Точно так же поступали в покоях Священного дворца, когда собрание придворных сановников, сенат, войско и народ приветствовали и праздновали восшествие на престол нового императора.