Александр Дюма - Сальватор

- Да кто же может быть дороже?

- Друг... Ведь друзья встречаются значительно реже.

- А я его знал?

- И очень близко.

- Это кто-нибудь из нашего коллежа?

- Да.

- Несчастный малый... - вымолвил Камилл с видом полного безразличия. И как его звали?

- Коломбан, - сухо ответил Людовик, откланялся и повернулся к Камиллу спиной.

Креолец был готов вцепиться Людовику в глотку. Однако мы уже говорили, что он был далеко не глуп: он понял, что совершил промах, круто развернулся, отложив свой гнев до другого раза.

В самом деле, если Коломбан мертв, Людовик был вправе удивиться, почему Камилла не удручает это обстоятельство.

А как он мог быть удручен? Ведь он ничего об этом не знал!

Бедный Коломбан, такой молодой, красивый, сильный... От чего же он мог умереть?

Камилл поискал Людовика взглядом; он хотел сказать, что понятия не имел о смерти Коломбана, и расспросить его о подробностях гибели их общего приятеля. Однако Людовик исчез.

Продолжая поиски, Камилл встретился глазами с молодым человеком, лицо которого показалось ему знакомым и симпатичным. Однако имени он вспомнить никак не мог. Он мог поклясться, что где-то видел этого господина и даже был с ним знаком.

Если он знал его по Школе права - что было вполне вероятно, - молодой человек мог дать ему желаемые разъяснения.

И Камилл пошел к нему.

- Прошу прощения, сударь, - заговорил креолец, - я прибыл нынче утром из Луизианы, для чего объехал почти четверть Земного шара, вернее, проплыл около двух тысяч миль морем.

Вот почему меня еще качает, а в голове у меня путаница, отчего янне могу пока здраво рассуждать, а кое-что и вспомнить. Простите же мне вопрос, с которым я буду иметь честь к вам обратиться.

- Слушаю вас, сударь, - вежливо, однако довольно сухо отвечал тот, к кому подошел креолец.

- Мне кажется, сударь, - продолжал Камилл, - что я встречал вас уже не раз во время моего последнего пребывания в Париже.

И когда я вас нынче увидел, ваше лицо меня поразило... Может быть, у вас память лучше и я имею честь быть вам знакомым?

- Вы правы, я отлично вас знаю, господин де Розан, - ответил молодой человек.

- Вам известно мое имя? - радостно вскричал Камилл.

- Как видите.

- Доставьте мне удовольствие и назовите себя!

- Меня зовут Жан Робер.

- Ну конечно, Жан Робер... Черт побери! Я же говорил, что знаю вас! Вы - один из наших прославленных поэтов и лучших друзей нашего товарища Людовика, если мне позволено будет так сказать...

- ...который, в свою очередь, был одним из лучших друзей Коломбана, закончил Жан Робер, кивнул креольцу, отвернулся и хотел было удалиться.

Однако Камилл его остановил.

- Помилуйте, сударь! - воскликнул он. - Вы уже второй человек, который мне говорит о смерти Коломбана... Не могли бы вы рассказать мне об этом поподробнее?

- Что вам угодно знать?

- Чем был болен Коломбан?

- Ничем.

- Может быть, он погиб на дуэли?

- Нет, сударь.

- От чего же он умер?

- Отравился, сударь.

На сей раз Жан Робер поклонился Камиллу с таким неприступным видом, что тот не решился расспрашивать его дальше.

- Умер! - пробормотал изумленный Камилл. - Отравился.

Кто бы мог подумать!.. Коломбан, такой набожный!.. Ах, Коломбан!

И Камилл воздел руки кверху, как человек, который, дабы поверить чему-либо, должен был услышать это дважды.

Поднимая руки, Камилл вскинул и взгляд, а подняв глаза, заметил молодого человека, который, казалось, глубоко задумался.

Он узнал в нем художника, которого ему показали во время всеобщего смятения, последовавшего за обмороком Кармелиты.

Камиллу сказали, что это один из изысканнейших парижских художников. Лицо молодого человека выражало неподдельное восхищение.

Это был Петрус. Проявленная Кармелит ой сила воли преисполнила его печалью и в то же время гордостью. Значит, люди искусства непохожи на других людей, подумал он. У них не такое сердце, не такая, как у всех, душа; это - особые существа, способные не только испытывать неизбывное страдание, но и побеждать его!

Камилла ввело в заблуждение выражение его лица; он принял Петруса за восторженного дилетанта. Полагая, что делает ему приятнейший комплимент, он обратился к художнику с таким словами:

- Сударь! Если бы я был художником, я написал бы с вас портрет, потому что ваше лицо выражает восхищение творца, слушающего божественную музыку великого маэстро.

Петрус бросил на Камилла презрительный взгляд и небрежно кивнул.

Камилл продолжал:

- Не знаю точно, насколько сильно французы любят музыку божественного Россини. А вот в наших колониях она производит настоящий фурор: в ней страсть, в ней неистовство, доходящее до фанатизма! У меня был друг, любитель немецкой музыки, который был убит на дуэли за то, что заявил: "Моцарт .выше Россини, а "Женитьба Фигаро" лучше "Севильского цирюльника". По мне, признаться, Россини - величайший композитор, с которым Моцарт не идет ни в какое сравнение... Таково мое мнение, и, если надо, я готов отстаивать его до конца дней.

- Я полагаю, ваш друг Коломбан был другого мнения, сударь, - вымолвил Петрус, холодно поклонившись креольцу.

- Ах, черт побери! - вскричал Камилл. - Раз уж все здесь сговорились напоминать мне о Коломбане и вы вместе со всеми, сударь, так скажите по крайней мере: не потому ли он отравился, что Россини одержал верх над Моцартом?

- Нет, сударь, - подчеркнуто вежливо проговорил Петрус. - Он отравился потому, что любил Кармелиту, и предпочел скорее умереть, нежели предать друга.

Камилл вскрикнул и схватился за голову, словно ослепленный догадкой.

Тем временем Петрус вслед за Людовиком и Жаном Робером перешел из будуара в гостиную.

В ту минуту как Камилл, немного оправившись от потрясения, отнял руки от лица и открыл глаза, он увидел перед собой - впервые с тех пор, как очутился в доме г-на де Маранда, - красивого молодого человека надменного вида, который, казалось, готов был подойти к Камиллу, когда тот так нуждался хоть в чьем-нибудь обществе.

- Сударь! - заговорил молодой человек. - Я слышал, вы только что прибыли из колоний и впервые были представлены нынче вечером господину и госпоже де Маранд. Если вам угодно, я почту за честь стать вашим крестным отцом в гостиных нашего общего банкира, а также провожатым по увеселительным заведениям столицы.

Сей предупредительный чичероне был не кто иной, как граф Лоредан де Вальженез; он с первой же минуты положил глаз на прелестную креолку, которую "ввез" во Францию Камилл де Розан, и теперь на всякий случай пытался завязать дружбу с мужем, чтобы, если представится возможность, еще лучше узнать и жену.

Камилл вздохнул свободнее, встретив наконец человека, с которым он обменялся десятком слов и не услышал при этом имени Коломбана.