Александр Дюма - Сальватор

- Ваше величество! Вы так добры!..

- Однако дело обстоит иначе. Товарищ прокурора отклонил обвинение в политическом преступлении, а вот обвинение в краже, похищении детей и убийстве...

- Сир! Ваше величество!

- Я знаю, как больно слышать такое. Но раз уж я отказываю, я должен хотя бы объяснить причины своего отказа...

Обвинение в краже, в похищении детей, в убийстве снято не было. Из этого обвинения следует, что угроза нависла не над королем, не над государством, не над величеством или королевской властью - задеты интересы общества, и отмщения требует мораль.

- Если бы я мог говорить, государь!.. - заламывая руки, вскричал Доминик.

- Эти три преступления, в которых ваш отец не только обвиняется, но и осужден, - осужден, потому что есть решение присяжных, а суд присяжных, дарованный Хартией французам, это непогрешимый трибунал, - итак, эти три преступления - самые низкие, самые подлые, самые, так сказать, наказуемые: за любое из трех можно угодить на галеры.

- Ваше величество! Смилуйтесь, не произносите этого страшного слова!

- И вы хотите... Ведь вы пришли просить меня о помиловании своего отца...

Аббат Доминик пал на колени.

- Вы хотите, - продолжал король, - чтобы я, отец своим подданным, употребил свое право помилования, чем обнадежил бы преступников, вместо того чтобы отправить виновного на плаху, если бы, разумеется - к счастью, это не так, - у меня было право казнить? Вы же, господин аббат, известный заступник для тех, кто приходит к вам исповедаться; спросите же свое сердце и посмотрите, смогли ли бы вы найти для такого же большого преступника, коим является ваш отец, другие слова, нежели те, что продиктованы мне свыше: я прошу Божьего милосердия для мертвого, но обязан свершить справедливость и наказать живого.

- Государь! - вскрикнул аббат, позабыв о вежливости и официальном этикете, за которым строго следил потомок Людовика ХГУ. - Не следует заблуждаться: сейчас не сын с вами говорит, не сын просит за своего отца, не сын взывает к вашему милосердию, а честный человек, который, зная, что другой человек невиновен, вопиет: "Уже не в первый раз людское правосудие совершает ошибку, ваше величество!" Сир! Вспомните Каласа, Лабара, Лезюрка! Людовик Пятнадцатый, ваш августейший предок, сказал, что отдал бы одну из своих провинций за то, чтобы в период его правления Калас не был казнен. Государь! Сами того не зная, вы допустите, чтобы топор пал на шею невиновного; именем Бога живого, сир, говорю вам: виновный будет спасен, а умрет невиновный!

- В таком случае, сударь, - взволнованно произнес король, - говорите! Говорите же! Если вы знаете имя виновного, назовите его; в противном случае, бездушный сын, вы - палач и отцеубийца!.. Ну, говорите, сударь! Говорите! Это не только ваше право, но и обязанность.

- Сир! Долг повелевает мне молчать, - возразил аббат, и на его глаза впервые за все время навернулись слезы.

- Если так, господин аббат, - продолжал король, наблюдавший результат, не понимая причины, - если так, позвольте мне подчиниться приговору, вынесенному господами присяжными.

Он начинал чувствовать себя оскорбленным тем, что ему представлялось упрямством со стороны монаха, и знаком дал понять аббату, что аудиенция окончена.

Но несмотря на властный жест короля, Доминик не послушался, он лишь встал и почтительно, но твердо произнес:

- Государь! Вы ошиблись: я не прошу или, вернее, уже не прошу о помиловании отца.

- Чего же вы просите?

- Ваше величество! Прошу вас об отсрочке!

- Об отсрочке?

- Да, государь.

- На сколько дней?

Доминик задумался, потом проговорил:

- Пятьдесят.

- По закону осужденному положено три дня на кассацию, а на обжалование - сорок дней.

- Это не всегда так, сир; кассационный суд, если его поторопить, может вынести приговор в два дня, а то и в тот же день; и, кстати сказать...

- Кстати сказать?.. - повторил король. - Договаривайте.

- Мой отец не собирается кассировать решение присяжных.

- То есть, как?

Доминик покачал головой.

- Стало быть, ваш отец хочет умереть? - вскричал король.

- Во всяком случае, он ничего не будет предпринимать для того, чтобы избежать смерти.

- Значит, сударь, правосудие свершится так, как ему положено.

- Ваше величество! - взмолился Доминик. - Именем Господа Бога прошу оказать одному из Его служителей милость!

- Хорошо, сударь, я готов это сделать, но при одном условии: осужденный не будет вести себя вызывающе по отношению к правосудию. Пусть ваш отец подаст кассационную жалобу, и я посмотрю, заслуживает ли он помимо трехдневного срока, положенного ему по закону, сорокадневной отсрочки, которую милостиво предоставляю я.

- Сорока трех дней недостаточно, ваше величество! Мне нужно пятьдесят! - решительно возразил Доминик.

- Пятьдесят? На что они вам?

- Мне предстоит долгое и утомительное путешествие; затем я должен буду добиться аудиенции, что очень нелегко; наконец, я попытаюсь убедить одного человека, и то окажется, возможно, так же нелегко, как убедить вас, государь.

- Вы отправляетесь в долгое путешествие?

- Мне предстоит проделать триста пятьдесят лье, ваше величество.

- Вы пройдете этот путь пешком?

- Да, сир, пешком.

- Почему? Отвечайте!

- Именно так путешествуют паломники, добивающиеся высшей милости: обратиться с просьбой к самому Богу.

- А если я оплачу расходы на это путешествие, если дам вам необходимую сумму?

- Ваше величество! Оставьте лучше эти деньги для милостыни. Я дал обет пройти это расстояние, и пройти босиком.

- А через пятьдесят дней вы обязуетесь доказать невиновность своего отца?

- Нет, государь, обещать я не могу. Клянусь королю, что никто на моем месте не мог бы взять на себя подобное обязательство. Но я уверяю, что если после путешествия, которое я намереваюсь предпринять, я не смогу заявить о невиновности своего отца, я смирюсь с приговором людского суда и лишь повторю осужденному слова короля: "Я прошу для вас Божьего милосердия!"

Карла X снова охватило волнение. Он взглянул на аббата Доминика, на открытое, честное лицо монаха, и в его сердце вселилась вера в правоту Доминика.

Однако против воли - как известно, король Карл X не имел счастья всегда оставаться самим собой, - несмотря на огромную симпатию, которую внушало королю лицо благородного монаха - лицо, отражавшее его душу, - король Карл X, словно для того, чтобы набраться сил против доброго чувства, грозившего вот-вот захватить его, в другой раз взялся за листок, лежавший у него на столе, - тот самый, в который он заглянул, когда лакей доложил об аббате Доминике. Он бросил торопливый взгляд, и этого оказалось довольно, чтобы отогнать доброе намерение:

едва на лице короля проступило ласковое выражение, пока он слушал аббата, как сейчас же Карл X снова стал холоден, озабочен, хмур.