С.С. Балашов - Алексеевы

Caro nostro Italiano (Дорогой наш итальянец)
Очень жаль, что так lontano (Очень жаль, что так далеко)
Пляшешь ты two-step'ы рьяно! (Пляшешь ты тустепы рьяно!)
Мы ж в холодном Петрограде
Все в минорном строим ладе,
Мечемся, как черти в аде…
Вместо слив – жуем морошку,
Вместо устриц – жрем картошку
За «Lole friti» – идет салака, (За жареную камбалу – идет салака)
За «Filet de boeuf» – собака!… (За говяжье филе – собака)

Утро… Изо всех дверей
Выпускают, как зверей
Вон из клеток, нас – мужей,
Каждый муж несет горшок, –
Каждый нос зажат в платок
(C'est qu'il pue le жизни сок!) (Т. к. воняет же он, этот жизни сок!)
Вылив сок (incominciamo), (Вылив сок, начинаем)
Вид приняв лакеев-хамов,
Печь топить, дрова рубить,
Воду ведрами носить.

Между тем уж встали – spol'ы (Между тем уж встали супруги)
И, субреток взявши позы,
Стройны, нежны, как мимозы,
Грязной шваброй пол метут,
Пыль стирают там и тут.
(C'est un rude travail, comme toute!) (В общем, это тяжкий труд!)
Вот Мамака в платье кратком [36],
Мася [37] – в настроеньи гадком,
Тетя Тоня [38]– grande coquette, (Тетя Тоня – большая кокетка)
Каждый день – nouvelle toillette, (Каждый день – новый туалет)

Алла с воплями влетает
И с восторгом заявляет,
Что роль горничной играет!…
Взвизгнула – и марш кругом!…
Весь проснулся сонный дом.

Итак, в сборе все.
«Эй, Тиска! Суп тащи, да там есть миска
И картошка в ней – почисть-ка!
А потом пойдешь на рынок,
Молока возьмешь у финнок…»
«Мама, как же без ботинок?!»
«Где ж ботинки?» – «А, вчера я
Как-то ножичком играя
Всю подошву сковырнула…»
Тут Мамака «лишь вздохнула» [39].

«Что сегодня продавать?
Иль у Биргерши [40]в долг взять
Хоть картошки фунтов пять?»
«Где татары провалились?!
У меня для них скопились
Две салфеточки, башмак,
Петин университетский знак…,
Да папанин старый фрак».
«Рыжь! В окошко посмотри-ка,
Нет ли князя, покричи-ка!»
Съев вчерашний суп, картошку,
Выпив «Мокко» на дорожку,
Разошлись все понемножку.

Давай-ка вспомним Петроград
полсотни с гаком лет назад!
Житье в разрухе и кошмаре
на нашем Съезжинском «базаре».
Там, от засора и утечки,
текли две мутненькие речки:
из ванной, обходя пригорки,
струились воды «Коридорки»
и, без малейшего урона,
вливались в озеро «Кухона»,
а по пути, сквозь щель и дырки, (пардон!)
фекал струился из «Сортирки»…
И всяк из нас зиме был рад –
ведь исчезал их аромат,
и мы ходили без калош,
коль речки замерзали сплошь.
Там проживала тьма народа
из Алексеевского рода:
с женой Оленин [41], Балашов [42]
был петь везде всегда готов,
он с юных лет был голосист
и на театре стал солист.
Гостеприимна и мила
мать Севастьянова жила;
она солиста ревновала,
тряпье татарам продавала,
что было делать – жизнь горька,
ведь не хватало всем пайка.
И, чтоб полна была картина,
жил Александр – шармер мужчина,
с женою Тарсиной – царицей
и с ее дочерью Милицей.
По вечерам, живя без злости,
ходили мы друг к другу в гости;
и начиналась всем морока,
коль доставали кофе «Мокко» –
тут званый вечер собирался,
народ, как лучше, одевался,
пекли для кофе «Манин пуп»
и собирался целый клуб.
Так шли семейные альянсы –
кто стих писал иль клал пасьянсы,
кто музицировал, кто пел,
гадал на картах, кто умел:
«Придет ли Степа ночевать
иль будет Марья горевать,
что тенор, впав в азарта транс,
ночь проиграет в преферанс».
А поздно, с воплем, в двери дома
влетала Алла, из Нардома,
крича – домой что не пойдет,
где муж ее нагайкой бьет [43]
и снова будет жить у мамы,
чтоб избежать семейной драмы.
Но рада всем она сказать –
горняшки будет роль играть!
Хоть это было все давно,
не прав ли я, что все равно,
забыв обиды прошлых дней
нам на душе опять теплей,
глядишь – вдруг сердце защемило,
ведь что прошло, то стало мило,
и своенравная слеза
вдруг набежала на глаза!
Иль я ошибся, Юбилярша,
Вам неприятен ход демарша?!
И то, что мохом поросло,
копать – плохое ремесло!
Ах, друг любимый юных дней,
люблю с годами Вас сильней
И, если б был не с «Половиной» [44]
я б Вам сказал: «Любовью львиной»!
Надеюсь я, черт побери,
что вновь приеду в Снегири
и привезу Вам свой сонет,
когда Вам будет за сто лет!