Екатерина Останина - Фантасмагория смерти

И вновь Петион ответил с присущим ему малодушием: «Я не располагаю никакой властью. Повторяю вам, я сам пленник народа. Обратитесь лучше к тем главарям, которые действуют помимо народного контроля».

Поняв, что у Петиона он не добьется ничего, Зейферт отправился просить помощи у Дантона, но тот был настроен и вовсе негативно, и в его фразе чувствовалась уже прямая угроза: «Париж и его население стоят на страже Франции. Сейчас свершается уничтожение рабства и воскресение народной свободы. Всякий, кто станет противиться народному правосудию, не может быть не чем иным, как врагом народа!».

Зейферт понял намек Дантона, однако и это его не остановило, и доктор отправился к Марату; однако тот только посмеялся над ним, назвал его своим коллегой, сказал несколько слов по поводу того, как высоко он ценит Зейферта как специалиста. «Но… – прибавил Марат, – вы совершенно неопытны в вопросах политики, а потому я не советую вам продолжать далее столь бесполезное дело».

Зейферт уже был на грани отчаяния. У него оставалась только одна призрачная надежда – Мануэль, который, как он слышал, имел огромное влияние на толпу и мог помочь в освобождении его пациентки. Ответ Мануэля, цветистый, как и подобает оратору, Зейферт зафиксировал буквально следующим образом: «Меч равенства должен быть занесен над всеми врагами народной свободы. Женщины часто даже опаснее мужчин, а поэтому осторожнее и благоразумнее не делать для них никаких исключений. Впутываясь в это дело, касающееся свободы и равенства нашего великого народа, вы сами рискуете головой из-за простой сентиментальности. Вам, как иностранцу, следовало бы быть осторожнее…» Мануэль в общем повторял Дантона, но в отличие от своего коллеги был более пространен в своей отповеди, зато предельно конкретен в угрозах по отношению к человеку, решившемуся вступиться за женщину, чья судьба уже, без сомнения, была предопределена.

Наконец Зейферт решил обратиться за помощью к Робеспьеру, со всем возможным красноречием пытаясь хоть в нем возбудить искру сострадания. Однако и тут он увидел только лицемерие и ложь. Этот хитрец и честолюбец заявил: «Народное правосудие слишком справедливо, чтобы поразить невиновного. Вам ничего иного не остается, как только ожидать результатов этого правосудия. Народ чутьем отличает правого от виноватого. Но он, конечно, не может щадить кровь своих исконных врагов»… И сразу же после этого попытался перевести разговор в несколько иное русло: «Однако я замечаю, что вы особенно заинтересованы этой женщиной?».

Зейферт не смутился таким оборотом дела, продолжая уговаривать этого диктатора, маскирующегося под правдолюбца: «Если вы хотя бы один раз встретили ее в обществе, то вы бы поняли участие, которое я в ней принимаю. У нее чудное сердце, она истинный друг народа. Она терпеть не может двор; она оставалась при нем только по необходимости, чтобы быть возле тех, с которыми ее связывают чувство дружбы и долга… Я спас ей жизнь как врач, и знаю ее вполне; она заслуживает полного сочувствия всех друзей свободы. Вы пользуетесь огромным влиянием на народ; одного вашего слова достаточно, чтобы избавить ее от опасности, а этим вы приобретете много искренних друзей».

Но Робеспьер решил просто-напросто отделаться от назойливого посетителя, слушать которого он не желал: «То, что вы так откровенно поверяете мне, меня очень трогает. Я сейчас же сделаю все от меня зависящее, чтобы освободить ту, о которой вы хлопочете, а вместе с нею и всех ее подруг по заключению».

Зейферт удалился от Робеспьера обнадеженный, но его радость оказалась недолгой, поскольку буквально через час в его дверь стучал слуга Робеспьера, который очень ценил доктора: когда-то тот вылечил его от крайне тяжелой болезни. Этот человек поспешил предупредить Зейферта, что ему грозит серьезная опасность. «Не знаю почему, но вы показались сегодня Робеспьеру очень подозрительным, – сказал слуга, – и он сказал мне: „Доктор Зейферт сочувствует вовсе не свободе, а деспотам. Он передо мной проговорился“».

Несмотря на то что на сей раз угроза была уже не абстрактной, а совершенно конкретной, Зейферт снова решил попытать счастья, на сей раз у герцога Филиппа Орлеанского – Эгалите. В дневнике доктор пишет: «До герцога добраться было нелегко. Его негр сообщил мне по секрету, что он сидит, запершись, и никого не принимает. Я тут же написал ему записку: „Примите меня по крайне важному делу“. Негр возвратился и повел меня к своему господину. Когда я рассказал герцогу об опасности, которой подвергалась его свояченица, принцесса Ламбаль, он произнес: „Это ужасно! Но что же я могу для нее сделать, когда и сам-то сижу почти под арестом. Ради Бога, скажите мне, что я могу сделать для ее спасения?“. Далее Зейферт попросил Эгалите обратиться с просьбой о помиловании принцессы Ламбаль к Дантону. Он не уходил до тех пор, пока это письмо не было составлено, после чего взял его и сразу же доставил министру юстиции. Дантон отговорился, что сделает все от него зависящее, чтобы в Париже не происходило самосудов. Однако все уже было решено, и эти слова были пустыми.

И вот наступил кровавый сентябрь, и на улицах Парижа начались массовые убийства. О принцессе Ламбаль в первый день резни как будто забыли, но она не могла не чувствовать естественного в подобном положении ужаса. За ней пришли на следующий день. Два национальных гвардейца вошли в ее камеру и объявили, что заключенная должна немедленно покинуть Форс: ее переводят в другую тюрьму, при аббатстве. Принцесса, предчувствуя неладное, ответила, что ей очень не хотелось бы покидать теперешнее место заключения, поскольку, на ее взгляд, все тюрьмы не отличаются друг от друга почти ничем. Она умоляла гвардейцев не трогать ее, и на какое-то время им показалось, что никакими силами невозможно заставить ее спуститься вниз.

Пришлось позвать надзирателя, который потребовал от заключенной повиноваться властям. «От этого будет зависеть ваша жизнь», – сказал он для пущей убедительности и, что самое интересное, не соврал. От этого в самом деле зависела жизнь, вот только в каком аспекте? Жертва и надзиратель поняли данную фразу каждый по-своему. Однако фраза возымела требуемый эффект, и принцесса сдалась, сказав, что готова выполнить все требования тюремщиков. Она только попросила их удалиться на несколько минут на лестничную площадку, чтобы ей дали возможность одеться и немного привести себя в порядок. Мадам де Ламбаль надела платье и чепец, после чего попросила надзирателя помочь ей спуститься, поскольку от перенесенных волнений чувствовала страшную слабость.

Надзиратель вместе с подругой королевы достиг привратницкой, маленькой и узкой комнатки, где, как оказалось, с самого утра уже полным ходом шло заседание самозваного народного судилища бандитов-сентябристов. Здесь было невероятно тесно. Собравшаяся толпа громко говорила, мужчины курили и спорили, а с улицы то и дело доносились крики и стоны умирающих, уже осужденных этим судом, проходившим под председательством прокурора городской Коммуны Эбера. Увидев столь жуткую картину, принцесса потеряла сознание. Едва горничная привела ее в чувство, как вокруг поднялся невообразимый шум и вопли, от которых мадам Ламбаль снова упала в обморок.