Екатерина Останина - Фантасмагория смерти

Неизвестно, осознавал ли Людовик XV, до какой степени он несчастен, но он во многом способствовал тому, чтобы лепестки этого цветка, именуемого королевской властью, отпали как можно скорее. Сколь ужасно в его время было положение церкви! В далеком прошлом остались времена, когда кающийся монарх в одной рубашке и босиком на снегу не один день стоял под окнами церковного владыки: только бы вымолить прощение. Теперь же никто не станет слушать увещевания клириков: их место заняли памфлетисты и философы-энциклопедисты, писатели и актеры, спорщики разных мастей. Да и как может быть по-другому, если никому не известно, кто вообще управляет обществом. Дни короля влачатся один за другим, лениво и бесполезно. Единственное, чем он занимается, – это охота, а если охоты нет, то все говорят: «Сегодня Его Величество ничего не делает». Остается совсем немного – перерезать нить этой давно уже никому не нужной жизни.

А как же опора трона – дворянство? Теперь оно является только декоративным элементом, изящным, но бесполезным украшением картонного дворца. Прошли времена, когда дворяне воевали за короля и отдавали за него жизнь. Впрочем, теперь ни одному графу не придет в голову совершить набег на селение или город, если, конечно, он не захочет угодить на виселицу. Никто из дворян не носит на поясе боевое оружие, как это было во времена Фронды; им в лучшем случае хватает рапиры.

Дворяне больше не опора трона, они могут только попрошайничать, чтобы иметь возможность вкусно поесть и изысканно приодеться. Конечно, никто из них даже и не думает об оставшемся до сих пор в силе законе, который позволял дворянину, вернувшемуся с охоты, убить не более двух своих крестьян, чтобы согреть ноги; никто из них и в мыслях не имеет забавы, придуманной Шаролуа, который тренировался в стрельбе из лука по кровельщикам. Им вполне хватает лесных и полевых птиц. А что до развлечений, то в разврате они превзошли даже легендарных римских императоров. У дворянина существует только один неизменный закон чести, по которому он должен, желая остаться порядочным, принять вызов другого дворянина и драться с ним на дуэли.

Что же в этой ситуации представлял собой французский народ? Большинство из его представителей жило в постоянном голоде, надрываясь на работе в условиях поистине нечеловеческих и в то же время не забывая регулярно платить налоги. Народ больше напоминал стадо забитых, жалких животных и мог только взывать к Небу, напоминая о мере своего отчаяния и боли. И на этом ужасающем фоне, когда дворяне терзаются от безделья, а народ – от нищеты, когда и тех и других объединяет только бесконечное отчаяние, раздается призыв философов-энциклопедистов: «Не верьте в ложь, откиньте религию!» Итак, долой веру! Никому не приходит в голову подумать, что случится, когда будет упразднено понятие души и духовности, когда не останется веры. Будут только традиционные 5 чувств вместе с шестым, которое зовется темной половиной человека, его скрытой до времени демонической, садистской природой и которое только и ждет, когда отсутствие веры и любви даст ему выход. Вот тут-то оно и проявится во всеоружии, сметая все на своем пути и ужасая тех, кто способствовал рождению этого будущего, казавшегося таким светлым и прекрасным, а на деле появившегося в виде кровожадного монстра, неожиданного во все времена «ребенка Розмари» или создания доктора Франкенштейна.

Так выглядит смертное ложе Людовика XV: похоже на пороховую бочку, и фитиль уже зажжен, и не существует таких сил, что смогли бы погасить его. Из народа невозможно выжать больше, чем он дает; бедность поразила всех, включая и самого монарха. А ведь еще несколько лет назад английский писатель граф Филипп Честерфильд так выразился в одном из писем: «Буду краток: все признаки, которые я когда-либо встречал в истории и которые обычно предшествуют государственному перевороту и революции, существуют теперь во Франции и умножаются с каждым днем».

Тем временем перед покоями короля ведутся жаркие споры: не пришло ли время для соборования монарха? В этом случае придется исчезнуть без следа опостылевшей всем Дюбарри заодно с ее адскими прислужниками – д’Эгийоном и прочими. Людовик XV пока еще выглядит относительно бодрым, хотя бы потому, что целует этой ведьме руки, но неизвестно, как дальше будет протекать болезнь. «Ветряная оспа», – говорят светила медицины уверенным шепотом так, чтобы никто посторонний невзначай не услышал: уже стало известно, что этой же болезнью страдает рыженькая дочка привратника, с которой Его Величество не так давно беседовал в Оленьем парке по вопросам веры. Наконец, решено ждать развития событий и как можно лучше охранять двери королевских покоев.

Конечно, двери охраняются, но болезнь стремительно проникает сквозь запертые двери. Среди придворных уже больны 50 человек, а 10 умерли. Дежурить у постели умирающего решаются только самоотверженные дочери бывшего Бьенэме, которых он называет не иначе как Тряпка, Дешевка и Свинья. Есть еще четвертая дочь, прозванная отцом Пустышкой, она день и ночь молится в монастыре о его здоровье.

Эти бедняжки никогда не знали, что такое отцовская ласка. Они имели только одно право: ежедневно в 6 часов вечера присутствовать на церемонии снятия королевских сапог. Впрочем, в это время августейший отец мог поцеловать их в лоб и отправить обратно, в их комнаты, где принцессы занимались вышиванием, молились, вероятно, то мирились, то ссорились и ждали как величайшей милости, когда король соизволит в минуту свободного времени перед охотой забежать к ним, чтобы наскоро выпить чашечку кофе, который они специально для него приготовили. Их отец даже не задумывался, что только здесь мог бы найти милосердие и любовь, столь редкие как тогда, так и сейчас. Только женщины, подобные этим несчастным принцессам, могли сохранять присутствие духа, дорогие сердцу воспоминания и нежность посреди бушующего моря ненависти, когда становится непонятно, где верх и где низ, где право и где лево.

А в это время перед покоями умирающего короля разгораются страсти. Придворные все более склоняются к мнению, что короля следует соборовать, и даже отправляют было в опочивальню архиепископа Бомона, но того по дороге перехватывает Ришелье, умоляя «не убивать короля напоминанием о примирении с Богом». Как дико звучат подобные слова в устах священнослужителя! Когда же кюре осмелился сказать, что в подобной ситуации не оказались бы лишними Святые Дары, то сын Ришелье заявил, что «немедленно вышвырнет его в окно, если он услышит еще раз нечто подобное».

Вся эта сцена красноречиво свидетельствует о той пропасти, в которую мощный и влиятельный прежде католицизм загнал себя сам. Теперь уже никто из придворных не станет стоять на снегу под окном владыки церкви, вымаливая прощение за прегрешения; напротив, именно эти придворные и решают судьбы страны, вернее, даже не страны, поскольку огромная единая галактика распалась на автономные созвездия, связь между которыми осуществляется очаровательными дамами, чьи длинные шлейфы напоминают хвосты комет и у которых всегда найдется нежный взгляд для одного созвездия и томный вздох для другого. А над всем этим спектаклем, проходящим под аккомпанемент механической молитвы, царит бледный призрак смерти, который, если бы мог хоть что-нибудь сказать, то напомнил бы давно забытую в Версале истину: «Суета сует и всяческая суета!».