Дон-Аминадо - Поезд на третьем пути

Несмотря на шутливый вердикт Бунина

А столица та была

Недалёко от села...

- в стихах ее звучали высокие лирические ноты, и была у нее своя собственная, самостоятельная, и по-особому правдивая интонация.

Умерла она совсем молодой - у себя на родине, в советской России.

Последним аккордом в этом состязании московских амазонок была жеманная поэзия Веры Инбер, воспевавшей несуществующий абсент, парижские таверны, и каких-то выдуманных грумов, которых звали Джимми, Тэдди и Вилли.

На настоящий Парнас ее еще не пускали, и на большую дорогу она вышла позже, дождавшись новой аудитории, новых вождей, и "новых песен на заре".

Никаких звездных путей она не искала, но, обладая несомненной одарённостью, писала манерные и не лишенные известной прелести стихи, в которых над всеми чувствами царили чувство юмора и чувство ритма.

Миниатюрная, хрупкая, внешне ни в какой мере неубедительная, недоброжелатели называли ее рыжиком, поклонники - златокудрой, - она, помимо всего, обладала замечательной дикцией и знала толк в подчёркиваниях и ударениях.

Читая свои стихи, она слегка раскачивалась из стороны в сторону, сопровождая каждую цензуру притоптыванием маленькой ноги в лакированной туфельке.

В стихах чувствовались пружины, рессоры, покачивания шарабана, который назывался кэбом.

Милый, милый Вилли! Милый Вилли!

Расскажите мне без долгих дум

Вы кого-нибудь когда-нибудь любили,

Вилли-Грум?!

Вилли бросил вожжи... Кочки. Кручи...

Кэб перевернулся... сделал бум!

Ах, какой вы скверный, скверный кучер,

Вилли-Грум!

Не прошло и года, как Вера Инбер сразу повзрослела.

Побывав в Кремле у Льва Троцкого, вождя красной армии и любителя жеманных стихов, она так, одним взмахом послушного перышка и написала:

Ни колебания. Ни уклона.

Одна лишь дума на челе.

Четыре грозных телефона

Пред ним сияют на столе...

***

Сентябрь на исходе.

Пришел Валентин Горянский, талантливый, уродливый, тщедушный.

Принёс свою только что вышедшую книгу стихов "Крылом по земле".

Книга отличная, ни на какие другие стихи непохожая, а похвалить нельзя, неловко: книга посвящена мне; так на титульной странице и напечатано.

Он сияет, а жертва смущена.

Зато Горянский не унимается.

Говорит, что два раза подряд ходил в Камерный театр, где всё еще продолжала идти моя трёхактная пьеска "Весна семнадцатого года".

Неумеренно хвалит пьесу, обижается, что автор-шляпа назвал её обозрением, превозносит постановку Азагарова, Татьяну Большакову в главной роли, и в восторге от публики, которая все время "реагирует"...

- Неужели так-таки всё время?

Валентин Иваныч не сдаётся, гнёт свою линию, требует драм, романов, трилогий, говорит, что "строка тебя погубит", - строка это значит работа на построчных, работа в газете.

Возражать ему трудно, остановить словесный поток немыслимо.

Человек он страстный, искренний, невоздержанный. В стихах целомудрен, в прилагательных и эпитетах расточительно щедр.

Ни один из собеседников не знает, не ведает, что, по прошествии многих лет и долгих десятилетий, Валентин Горянский будет писать в "Возрождении" вымученные пасквили, посвященные тому самому московскому другу, которому была посвящена прекрасная книга "Крылом по земле".

Никакой личной вражды в этом не было.

"Ряд волшебных изменений милого лица" объяснялся проще и прозаичнее: нужда толкнула поэта к эмигрантскому набобу, которого в стихах и прозе изводили "Последние новости".

- Война Белой и Алой Розы.

Набоб мечтал о мщении, и приобрел поэта по сходной цене.

Коготок увяз, всей птичке пропасть.

Следующей и последней ступенью был "Парижский вестник", который на немецкие деньги издавал во время оккупации Жеребков.

Потерявший зрение, почти слепой, голодный, дошедший до крайней степени нищеты и отчаяния, несчастный Горянский со страстью и талантом обливал припадочной жёлчью и бешеной слюной всё, во что когда-то верил и что нежно и бескорыстно любил.

Незрячим глазам не суждено было увидеть вошедшие в Париж дивизии Леклерка, развернутые знамена, обезумевшую от радости толпу.

В раскрытые окна вливались звуки Марсельезы, звенела медь, и мерно и гулко отбивали марш не потерявшие веры батальоны, пришедшие с озера Чад.

Угасающее сердце встрепенулось, забилось в высохшей груди и угасло навсегда.

На весах справедливости перетягивает прошлое.

- Мир праху поэта.

***

В октябре пошли дожди, первые утренние заморозки, последние декреты Временного Правительства.

Путиловский завод поговорил с Сормовским, поговорил и договорился, работа на вооружение, на нужды войны прекратилась.

На фабриках митинги, на площадях митинги.

Заборы заклеены афишами, летучками, манифестами.

На каждом шагу красный флаг, плакат, воззвание.

И одно, из всех щелей, со всех сторон, отовсюду выпирающее, подавляющее, всё сразу объясняющее, магическое слово:

- Долой!..

В Китай-Городе еще сомневаются.

В Торговых рядах надеются.

На Хитровом рынке всё знают наперед.

Долго ждать не придётся.

Конспекты выработаны в Женеве, схемы в Циммервальде, инструкции на финляндской даче, планы военных действий - в Петербурге и в Москве.

Правительство бессильно, но власть лозунгов непоколебима.

- При мне крови не будет!..

В Московском градоначальстве принимают меры. Бразды правления взял на себя присяжный поверенный Вознесенский.

Адвокатурой занимается мало, всё время посвящает своему любимому детищу "Вестнику права".

Милый человек, покладистый, благожелательный.

Быстро загорается, и столь же быстро потухает.

Без конца курит трубку, набитую английским кнастером, и сопит.

Называют его сопкой Манчжурии, или просто Сопкой.

Совещаний и заседаний Александр Николаич терпеть не может, но, невзирая на это, только то и делает, что совещается.

Господа комиссары, инспектора, все высшие и средние чины милиции - всё это присяжные поверенные, и без совещаний жить не могут.

Большой приёмный зал в здании градоначальства превращён в бивуак.

В креслах, на диванах, обитых пунцовым шёлком, а то и попросту растянувшись на дорогих, полных пылью коврах, дремлют, сидят, стоят юнкера Алексеевского Училища.

Все они беспомощно-очаровательны, преступно-молоды и безусы.

Обезоруживающе вежливы и серьёзны.

За серьезностью чувствуется усталость, за усталостью сквозит безнадёжность.

Каждый час смена караула, короткая команда, звяканье шпор, стук винтовок о деревянный паркет.

В соседнем зале, овальном кабинете с окнами на Тверской бульвар, - срочное совещание.

Вознесенский председательствует и сопит, комиссары докладывают, и просят слова к порядку дня.