Дон-Аминадо - Поезд на третьем пути

Отрядов пестрых Мельгунова

"Нависли хладные штыки".

Вдали мелькают вехи Львова.

Заходят в тыл меньшевики.

Тогда, не свыше вдохновенный,

На то он слишком атеист,

А точный, ясный, неизменный,

И как всегда позитивист,

Одной и той же предан думе,

И не витая в небесах,

Всё в том же сереньком костюме,

Давно протертом на локтях,

"Идет, Ему коня подводят..."

Но таково его нутро

Он лошадь роскошью находит,

И опускается в метро.

И, путь вторым проделав классом,

Слегка смущенный, весь в пыли,

К верхам, к низам, к эрдекам, к массам,

Выходит вновь из-под земли.

В его руках - передовая.

На пальцах кляксы от пера.

"И се, равнину оглашая,

Далече грянуло ура.

И он промчался пред полками",

Простой, решительный, седой,

Сверкая круглыми очками...

"За ним вослед неслись толпой"

Гнезда папаши Милюкова

Достопочтенные птенцы,

Его редакторского слова,

Как выражается Кускова,

Издревле верные жрецы:

Демидов, ласковый и смуглый,

И Волков, твердый как булат.

И Коновалов, с виду круглый,

А по характеру квадрат.

Маститый Неманов-Женевский,

Борисов, папин мамелюк,

Научный двигатель Делевский,

И просто двигатель - Зелюк.

И все проделавший этапы

Столь многочисленных карьер,

И посвящённый буллой папы

В чин кардинала Кулишер.

И хмурый Марков, вождь казацкий,

Дитя землячеств и станиц.

И, наконец, профессор Шацкий,

"Одно из славных русских лиц"...

И, с анархического фланга,

Немного буйный Осоргин.

И, капитан второго ранга,

Отшвартовавшийся Лукин.

Князья - Барятинский, Волконский,

Князь Оболенский, Павел Гронский,

И Зуров, Бунинский тиун.

Последний римлянин Лозинский,

Всегда обиженный Ладинский,

И Сумский, он же и Каплун.

И Адамович ядовитый,

Чей яд опаснее боа,

И сей, действительно маститый

И знаменитый Бенуа.

И рядом маленький Унковский,

И Дионео, он же Шкловский,

Полу-Эйнштейн, полу-Бергсон.

И Шальнев, харьковский иль тульский,

И проницательный Мочульский,

И тьма министров и персон.

И, с виду дож венецианский,

Не граф, но всё-таки Сперанский,

И Мад, и вдумчивый Цетлин,

И Абациев, горный сын,

Наш Богом данный осетин.

И Оцуп, выдумавший "Числа".

И Мейснер, спирт и скипидар.

И на строку глядевший кисло

Братоубийственный Вакар.

И, по обычаю Прокруста,

Рукой Абрамыча-отца

Усекновенная Августа

Без предисловья и конца.

И он, осолнечен, олунен,

Пред ликом чьим лишь ниц падёшь,

О ком сказал директор: - Бунин

Уж очень дорог, но хорош!

И дважды крупный Калишевич,

Как таковой, и как Словцов.

И Мирский, он же и Гецевич,

Из оперившихся птенцов.

И Кузнецова - дочь курганов,

И сам блистательный Алданов,

И Вера Муромцева, и

Усердный Зноско, чьи статьи

Почище всяческих романов.

И Азов, старый сибарит.

И Поляков из объявлений.

И наш Ступницкий, наш Арсений,

Папашин новый фаворит.

И указательный, как палец,

Мякотин, местный иерей.

И Жаботинский, друг-скиталец,

И друг "Последних Новостей".

И Бенедиктов благородный,

И Метцлей выводок дородный,

Зажатый Волковым в кулак.

И счастья баловень безродный,

Андрей Мойсеевич Цвибак.

И он, чей череп пребывает

В жестоковыйном дэкольте,

Кто культам всем предпочитает

Российский культ maternite.

Кто сам и ось, и винт, и смазчик,

Кто рвет, и мечет, и клянёт,

И прячет рукописи в ящик,

И в тот же ящик и плюет.

Чьей нрав крутой и бесшабашный

Приемлет даже Милюков,

Кто Поляков, но самый страшный,

И самый главный Поляков...

... И с ними в бешеном галопе,

Под чёрной сотни стон и крик,

Промчался бурей по Европе

Сей поразительный старик.

Вокруг чернил бурлили реки,

Был пусть и мрачен горизонт.

Но плотным строем шли эрдеки

И вширь выравнивали фронт.

Ротационные машины

Гудели грозно... И во мрак

Уходит Струве сквозь теснины,

Сдаётся пламенный Вишняк.

По швам, по золоту лампасов,

Трещит светлейший Горчаков.

Ногою дрыгает Гукасов,

Рукою машет Маклаков.

Слюну в засохшие чернила

Семёнов в судорогах льёт.

Взбесясь, киргизская кобыла

В обрыв Карсавина несёт.

И Мережковский Атлантиду

И рвет и мечет по частям,

И посылает Зинаиду...

На мировую к "Новостям".

... Но годы мчатся. Наступает

Тот день, когда средь мирных стен

"Как пахарь битва отдыхает",

И смелых чествует Potin.

- И от работы ежедневной

Освободясь на миг один,

С женою, с Анною Сергевной,

Сверкая холодом седин,

Слегка взволнованный, смущённый,

Друзей вниманием польщённый

Старик пирует...

***

Лобызания. Аплодисменты. Весь ритуал. Всё, как полагается. Холодильники остались на месте. Банкет кончился.

***

А через несколько дней пришла открытка из Грасса, высочайший рескрипт за подписью Бунина:

- Придворный льстец,

Но молодец!

XXI

Автор к автору летит,

Автор автору кричит:

Как бы нам с тобой дознаться,

Как бы нам с тобой издаться?

Отвечает им Зелюк

Всем - писаки, вам каюк!

Отвечает им Гукасов

Не терплю вас, лоботрясов!

Отвечает Имка - Мы

Издаем одни псалмы!

Шутливая пародия эта, написанная не присяжным юмористом, а самим Ив. Ал. Буниным, метко отражала положение книжного дела в эмиграции.

Меценаты выдыхались, профессиональные издатели кончали банкротством, типографы печатали календари.

И вдруг - среди бела дня - сцена заклинания духов.

Словно из-под земли вырастает дух Корнфельда, который в Петербурге издавал первый "Сатирикон".

Дух тщательно выбрит, тонзура как у католического прелата, глаза играют, галстук бабочкой, одышки никакой.

Время - деньги, разговор вплотную, ни вздохов, ни придаточных предложений.

- Решил возобновить "Сатирикон", хотите быть редактором?

- Идея гениальная, а редактором будете вы сами.

- Почему же не вы?

- Потому что дорожу отношениями и не хочу их портить.

Корнфельд опешил.

- Помилуйте, какой же я редактор? В издательском деле, в книжном, в художественной части, в обрамлении, я, можно сказать, собаку съел. Но взять на себя редактирование, нет, не чувствую себя в силах...

- Скромность подобна плющу, который опутывает ветки молодости... А так как вы уже не молоды, то скромность ваша ни к селу, ни к городу. Кроме того, вспомните, что сказал наш общий друг Ленин: "И любая кухарка может управлять государством".

А редактировать журнал тем более!

- Спасибо за кухарку! - обиженно протянул в нос прелат с бабочкой, но, после третьей рюмки Мартелля - три звездочки, modus vivendi, или как переводили бурсаки из Квитко-Основьяненко, мода на жизнь, была установлена: редактором-издателем будет Корнфельд, то есть портить отношения с братьями-писателями и художниками его дело, а внутренняя работа будет лежать на мне.