Александр Хинштейн - Тайны Лубянки

…На допрос ее вызвали в первый же день.

Следователей было двое. Один – немолод: Ядвига почему-то подумала, что он похож на чеховского доктора Астрова – умные глаза за очками в толстой оправе, старомодные усы. Второй – помоложе.

«Астров» (так она окрестила его для себя), по всему видно, был крупный чин. Тот, второй, держался с ним крайне предупредительно.

Он был в штатском, и ни звания, ни имени его Ядвига не знала. А узнай – наверняка удивилась бы: ведь допрашивал ее ни много ни мало – сам начальник советской контрразведки комиссар госбезопасности 3 ранга Федотов. Его подручным был лейтенант госбезопасности Канер.

С чего бы такая честь? Пусть даже Дзержинская и была связана с самой громкой бандой Москвы – этого все равно недостаточно для того, чтобы делом ее заинтересовалась фигура такого масштаба. А ведь Федотов одновременно возглавлял еще и секретно-политический отдел НКВД, сиречь отвечал за все тайные операции Лубянки!

Нет, причина явно заключалась не в этой злосчастной банде. Собственно госбезопасности не было до нее никакого дела. Контрразведке не пристало мараться с урками, грязную работу пускай выполняют «младшие братья» – доблестная рабоче-крестьянская милиция.

Впрочем, не будем забегать вперед. Кажется, мы знаем ответ на этот, да и на многие другие вопросы, но всему свое время…

Ласковое весеннее солнце заглядывало в мрачный кабинет, веселые зайчики прыгали по казенной желтого дерева мебели. За окном была весна – не для нее, для других – и от осознания этого было Ядвиге особенно тяжело.

Стрелка старинных напольных часов подошла к часу. Выходит, еще и суток не прошло с тех пор, как началась ее новая жизнь…

– Когда и где вы родились и как ваша настоящая фамилия? – первый вопрос задал молодой.

– Родилась в 1900 году, в городе Вильно, фамилия моя – Дзержинская.

«Астров» усмехнулся:

– И вы всегда носили эту фамилию?

– Нет, эта фамилия у меня с 31-го года.

– А раньше? – он вопросительно наклонил голову.

– Раньше – Лашкевич, по первому мужу.

«Астров» не унимался:

– А по отцу как ваша фамилия?

– У меня нет отца, я дочь матери, – фраза эта прозвучала как-то напыщенно, Ядвига сама это поняла.

– Позвольте, – «Астров» говорил мягко, точно врач, увещевающий больного, – у всякого человека должен быть отец. Так как его звали?

– Генрих Гедройц, – выдавила Ядвига через силу.

– Он был князем? – это спросил уже молодой.

Откуда они знают об этом? Значит, давно приглядывали, «пасли», но кто, кто донес? Кто-то из своих, больше некому; о семейных преданиях посторонним она не рассказывала…

(О «княжеском происхождении» донесла тетка ее бывшего мужа – гражданка Павлова. Догадалась ли Ядвига об этом? Если и догадалась – вряд ли это стало бы для нее ударом: ее предавали все, со всех сторон…)

Ответ она попыталась сформулировать как можно более уклончиво:

– Я не знала его никогда, может быть, был князем. Я жила с матерью.

Кажется, любопытство чекистов удовлетворено. От тайны рождения они переходят к вещам более прозаическим: просят перечислять всех бывших мужей. Затем переходят к главному (хотя к главному ли?).

– Кто в 1939-м году были постоянными посетителями вашей квартиры?

– Была компания молодежи.

– Была, – «Астров» ехидно усмехается. – А теперь где эта компания?

– Села… Арестована МУРом.

– За что?

– Не знаю, – Ядвига опускает глаза в пол, потом скороговоркой выпаливает, точно оправдывается: – Они были хорошие молодые люди, приходили в гости к дочерям… Студенты…

– Вы говорите неправду, – в голосе «Астрова» появляются металлические нотки, и весь он меняется прямо на глазах. Куда делся добрый, провинциальный доктор. Жестокий, бессердечный человек с холодными пустыми глазами сидит сейчас перед ней.

– Вы были в преступной связи с этой группой арестованных?

– Нет! – она почти кричит.

– А нелегальные записочки? Вы их разве в тюрьму не передавали? Разве не подстрекали арестованных сопротивляться следствию, не советовали бежать…

– Вы не так понимаете мои фразы в этих записках… Ничего преступного я не делала.

С портрета на стене смотрит Феликс. Она подымает глаза. Эх, будь он сейчас жив… «Дядя, посмотри, что они делают со мной! Дядя, ведь это твои ученики!»

Но молчит, презрительно искривив уголки губ, «рыцарь революции». Уже четырнадцать лет как лежит он в могиле у Кремлевской стены – там, где хоронят лучших сынов отчизны…

Федотов перехватывает ее взгляд. В лице у него появляется что-то садистское:

– С кем из этой шайки вы сожительствовали?

– Ни с кем, это они меня впутали, – от волнения дыхание у нее перехватывает.

– Что ж, – комиссар встает из-за стола, подходит к окну, – если вы сами не хотите говорить правду – вы будете изобличаться фактами, документами и очными ставками.

И, не глядя на нее, отрывисто и сухо приказывает:

– Увести…

Потянулась мучительная тюремная жизнь. Почти через день Дзержинскую вызывали на допросы.

Работал с ней теперь один только лейтенант госбезопасности 26Канер, Федотова-«Астрова» никогда более Ядвига не видела.

Было в нем что-то странное – в этом лейтенанте Канере. Нечто вроде отклонения на сексуальной почве. С особым сладострастием Канер распрашивал Ядвигу о ее многочисленных мужьях и любовниках, требовал деталей и подробностей, превращая протоколы допросов в этакое эротическое чтиво.

«Ночью пришел ко мне, заявил мне: „не думай, что я мальчик“. Я отпора не дала». (Это о Борисе Высоцком – том, что привел в их дом Венгровера.)

«Дворецкий обнял меня. Я пыталась спорить, но боялась шуметь, а Дворецкий был сильный парень, и я уступила».

«Я приняла ванну и в халате вошла в комнату и села на диван, где сидел Ибрагим (Эпштейн – один из членов шайки. – Прим. авт. ). Он сделал попытку сблизиться со мной, но я не допустила».

Сложно представить, чтобы по собственной воле почтенная 40-летняя женщина решилась на подобные откровения. Чувствуется опытная рука следователя, обладающего завидным воображением.

Поначалу Дзержинская продолжала утверждать, что о преступных делах Венгровера и компании ничего не ведала. Лишь на третьем допросе она вынуждена признаться, что на самом деле знала, что Борис бежал из лагеря, но тем не менее прятала его у себя.

«Что руководило мной – не выдать их сразу – я до сих пор не могу дать себе в этом отчета. Прибыли от их дела я почти не видала, кроме иногда более вкусной еды, а любовь моя к Борису Венгроверу не была настолько сильной. Но он был очень волевой человек и обладал большим умением подчинять себе волю человека».

Казалось бы, на этом можно ставить точку. Если Лубянку заботило доброе имя ее создателя, то теперь все сомнения рассеялись. Чекисты самолично убедились, что клеветой здесь и не пахнет.