Лев Поляков - История Антисемитизма. Эпоха Веры.

Казалось, что на первых порах изгнание евреев ничего не изменило в жизни Испании. Конечно, в наши дни испанские историки имеют по этому поводу совершенно иное мнение.

«Изгнание, – пишет М. Висенс Вивес устранило из общественной жизни единственные группы, которые могли бы создать в Кастилии первые импульсы к развитию капитализма. Оно подорвало основы процветания многочисленных городов и позволило аккумулировать огромные богатства, большая часть которого была направлена на финансирование внешней политики Их Католических Величеств, а оставшееся растворилось в руках аристократии».

Но в эту эпоху даже такие реалистично настроенные наблюдатели как Макьявелли и Гвичардини полагали, что католические монархи совершили исключительно полезное для своей страны дело. С этого момента на протяжении почти целого столетия Испания шла от триумфа к триумфу. Золото из Америки текло потоком в ее казну к восхищению всей Европы. Карл V короновался императорской короной; над испанской империей никогда не заходило солнце, как гордо гласил ее девиз. 1492 год, год изгнания евреев, обозначил начало испанского величия.

Среди национальных институтов, восходящих к этой эпохе, одним из самых характерных и самых известных стала инквизиция, призванная искоренять любые возможные формы инакомыслия. На протяжении последних пятидесяти лет историки ведут спор о том, являлась ли инквизиция орудием королевской власти или церкви. Она не была ни тем, ни другим, или и тем, и другим одновременно. Прежде всего это было чисто испанское явление. Это был своего рода плавильный котел амбиций и фанатизма. Инквизиция являлась инструментом власти и источником моральных установлений. Она внушала страх, но средний испанец считал, что это полезный и спасительный страх. Большие и маленькие, аристократы и нищие толпами собирались на аутодафе, и вскоре установился обычай совмещать эти драматические уроки истинности христианской веры с торжественными событиями королевского двора, восшествиями на престол или королевскими свадьбами.

В этой связи необходимо заметить, что еретиков не сжигали непосредственно во время аутодафе: эта церемония, часто открывавшаяся самим королем, состояла в процессии из сотен осужденных («кающихся грешников») с зажженными свечами в руках и гротескных колпаках sambenitos, направлявшейся к месту аутодафе (в Мадриде это была главная площадь, «Plaza Mayor»), где громко зачитывался приговор. Эта церемония длилась целый день с утра до вечера, а в случае необходимости продолжалась и на следующие дни. Костры сооружались в других местах, обычно в городских предместьях; эти места назывались quemadero (от глагола quemar – жечь). Казнь также была публичной, и на нее собирались толпы народа, стремящегося получить наставление в добродетели. Очень показательным является описание в одной из рукописей того времени глубокого огорчения, охватившего жителей Севильи в 1604 году, когда одно аутодафе было отменено по приказу короля в самый последний момент: «Общее чувство овладело всеми, глубокая внутренняя печаль, как если бы каждый был обижен и обделен; ибо дело Господа имеет такую силу, что каждый хотел встать на его защиту; это событие позволило понять какую любовь, уважение, но также и страх внушала инквизиция».

Та любовь к своей инквизиции, которую испанский народ пронес через века, позволяет лучше понять, почему еще и в наши дни за Пиренеями находятся ее защитники. Конечно, даже самый ревностный христианин из их числа высказывает некоторое удивление в связи с тем, что процессы отдельных скрытых иудеев продолжались десятки лет. Еще больше удивления могут вызвать рассуждения одного епископа XVI века, полагавшего, что костер – это единственная подходящая кара для бедных еретиков, «поскольку они не имеют стыда, и у них ничего нельзя конфисковать». Это напоминает нам, что нельзя измерять торжествующую Европу эпохи Возрождения по меркам XX века.

Была ли испанская инквизиция воплощением абсолютной жестокости? Можно отметить, что тюрьмы инквизиции как правило не походили на легендарные каменные мешки in pace (одиночки). Богатые узники могли иметь при себе своих слуг, бедные заключенные сами готовили себе еду, а днем даже иногда могли работать в поле. И богатые, и бедные могли принимать посетителей, читать и писать, если они были грамотными. Если тюрьма оказывалась переполненной узниками, инквизиторы могли арендовать дом в городе, чтобы разместить там заключенных. Приговоренные к бессрочному заключению чаще всего заключались в монастыри, если это были священники, а не имеющие духовного сана могли отбывать свой приговор на дому.

В целом, строгость режима во многом зависела от серьезности обвинения или преступления. Обвиненные в соблюдении иудейских обрядов должны были готовиться к худшему – совсем как евреи в нацистских тюрьмах и лагерях XX века.

Не все обвиняемые подвергались пыткам. Если же это происходило, то участь невинных была хуже, чем виновных, поскольку вся система инквизиции базировалась на свободных и естественных признаниях, что оказывалось гибельным для невинных, которым не в чем было признаваться. Мы уже упоминали ранее об этой специфической проблеме признания, теперь приведем конкретный пример.

Ниже следуют отрывки из протокола допроса под пыткой Эльвиры дель Кампо, доброй христианки по заявлению всех свидетелей, которую тем не менее обвинили в том, что она не ела свинину и надевала чистое белье по субботам. Дело происходило в 1568 году в Толедо:

«Ее отвели в комнату пыток и предложили во всем признаться. Она сказала, что ей не в чем признаваться. Ей приказали раздеться и еще раз сделали внушение, но она хранила молчание. Когда ее раздели, она сказала: «Сеньор, я делала все, в чем меня обвиняют, и я свидетельствую против самой себя ложной клятвой, потому что я не могу выносить то положение, в каком я оказалась; ради Бога, я ничего не сделала». Ей сказали, что она не должна свидетельствовать против себя, но сказать правду. Ей связали руки… Был сделан один оборот узла, и ее опять призвали сказать правду, но она говорила по-прежнему, что ей нечего сказать. Затем она застонала и сказала: «Скажите мне, что вы от меня хотите, потому что мне нечего сказать…»

Бесстрастный и подробный протокол допроса под пыткой, представляющий собой акт, составленный нотариусом, продолжается; в соответствии с регламентом число оборотов узла, связывающего руки, могло доходить до шестнадцати:

«Был сделан еще один оборот, и она сказала: «Развяжите меня, чтобы я могла вспомнить, что я должна сказать; я не знаю, в чем я виновата, я не ела свинину, потому что от нее мне становится плохо; я все сделала – развяжите меня, и я скажу «истину». Приказали сделать еще один оборот узла… ей велели рассказать во всех подробностях, что именно она совершила. Она сказала: «Что я должна сказать? Я все сделала – развяжите меня, потому что я не помню, что я сделала – разве вы не видите, что я слабая женщина – о, мои руки, мои руки!…»