Казимир Валишевский - Царство женщин

Если верить этому пророку, предсказанный им переворот мог совершиться тотчас же, по крайней мере в пользу Антона-Ульриха, если бы только принц догадался воспользоваться расположением к себе гвардейских офицеров. Но по совету императорского резидента он слишком поспешно отказался от этой поддержки. [303]

Подобную досаду, высказанную человеком, еще недавно мечтавшим о превращении России в другую Польшу, можно счесть почти за похвалу новому правительству. Очевидно Мардефельд не находил его способным осуществить преждевременно возложенные им на него надежды. Но, если дипломат и оказался более дальновидным в своих настоящих предположениях о будущем столь неожиданно установленного правительства, то начинания последнего, по-видимому, ничем еще не оправдали его предсказания. Бирон принял бразды правления самым мирным образом. По кончине императрицы он как бы погрузился на несколько минут в глубокую печаль, но затем выпрямился и распорядился достать указ о регентстве. Покойная императрица приказала запереть его в ларец с бриллиантами, стоявший возле ее постели, ключ от которого был у одной из ее приближенных. Вице-канцлеру было поручено прочесть его; но слезы душили Остермана и князю Трубецкому, генерал-прокурору, пришлось заменить чувствительного старика, находившего возможность хитрить даже со смертью. Его окружили: только один принц Брауншвейгский с женой стояли в стороне, как бы относясь безучастно к происходившему.

– Вы не желаете выслушать последнюю волю императрицы? – громко спросил Бирон, обращаясь к герцогской чете.

Антон-Ульрих вздрогнул, как будто намеревался ответить, но затем покорно присоединился к остальным.

На следующий день малютку-Ивана перевезли с большим торжеством в Зимний дворец. Шествие открывал эскадрон гвардии; за ним регент пешком шел впереди кресла, на котором несли кормилицу с ребенком на руках. Принцесса-мать ехала в парадной карете с Юлией Менгден, фрейлиной, сделавшейся скоро ее фавориткой. И самому Мардефельду пришлось написать: «Все русские отправились в Зимний дворец и поздравляли регента, целуя у него руку или полу мантии. Он заливался слезами и не мог произнести ни слова… Спокойствие полное: так сказать, ни одна кошка не шелохнется». [304]Новый английский министр Финч со своей стороны писал, что гусарский полк, проезжая по Гайд-парку возбуждает больше шума, чем эта перемена правительства. [305]Впрочем, все это было весьма естественно. Со времени Екатерины I верховная власть, наравне с царским жилищем, казались доступными всем. Туда входили, как на мельницу.

Сенат назначил регенту 500 000 рублей в год и постановил именовать его высочеством. Впрочем, он пожелал, чтобы этот титул был дан и Антону-Ульриху. Однако отец и мать императора должны были удовольствоваться 200 000 рублей в год. На ектеньях был принят следующий порядок: император, принцесса-мать, цесаревна Елизавета и регент. Елизавета протестовала напрасно. Кое-кто удивлялся, почему в манифесте о назначении наследником Иоанна Антоновича, в случае его смерти ему должны были наследовать братья его от того же брака, но ни в каком случае не сыновья, могущие родиться у Анны Леопольдовны от другого брака. Таким образом предпочтение отдавалось не потомству царя Иоанна Алексеевича, но Антона Брауншвейгского, и могла прерваться последняя связь этой династии с домом Романовых. Но разве не делалось уже в продолжении 15 лет, что кому приходило в голову? Точно также был предусмотрен случай, если бы Бирон сложил с себя звание регента. Члены Сената, Кабинета и Генералитет должны были позаботиться о его завещании. О Синоде не упоминалось ни слова. Однако пришлось обратиться к нему, чтобы он подтвердил титул высочества, данный регенту. Этот вопрос о титулах озабочивал Мардефельда. «Называйте их как им вздумается», решил Фридрих, написав на полях; Подевильс же придал этому выражению более дипломатическую форму. [306]Император получил официально титул Ивана III, как третий царь этого имени, так как его предшественники до Ивана Васильевича были только великими князьями. Впоследствии Ивана Антоновича неправильно называли Иоанном VI.

Курляндский дворянин сомнительного происхождения, сделавшийся на семнадцать лет, по вычислению Мардефельда, неограниченным властителем России, более неограниченным и законным, чем Меншиков – вчерашний фаворит и сегодняшний регент не обладал даже способностями временщика – своего предшественника – и не оказал России таких услуг, как тот. Единственное право его было основано на позоре Анны, пример которого она безнаказанно давала с высоты престола и которым загрязнила колыбель, где покоилась будущность империи. Бирона считали человеком способным, но он проявил до сих пор свою способность только в придворных интригах. Говорили, что он жесток; и может быть преувеличивали его ответственность в кровавых драмах только что окончившегося царствования. Перед ним преклонялись потому, что в нем соединялись два элемента – самовластие и грубая сила, сделавшиеся со времени Петра Великого принадлежностью верховной власти. Анна согласилась накинуть на этого искателя приключений порфиру, скроенную из занавесей ее алькова; гвардия не препятствовала: теперь все было для всех. И разве не безразличным являлось для этого войска, где половина офицеров были немцы, что Бирон станет во главе правительства, оспариваемого в продолжение десяти лет четырьмя или пятью немцами? Бирона не любили, но разве имелся на лицо кто-нибудь любимый? Может быть Елизавета? Уже в продолжение десяти лет она только и делала, что меняла любовников, выбирая их иногда в таких низких слоях, что сама затруднилась бы сделать их официальными фаворитами. И чтобы обратить на себя внимание, ей следовало выдвинуться, проявить энергию и честолюбие. Она же, по-видимому, только и знала одни удовольствия, забывала из-за них все, и ее также забывали. Между Остерманом, Минихом, Левенвольдом и другими, составлявшими противовес влиянию Бирона, он еще, в сущности, не встал во весь свой рост. Теперь настало время доказать себя за работой.

Он начал милостями, отменяя приговоры о смертных казнях, смягчая наказания. Он призвал обратно ко двору князя Александра Черкасского. Тредиаковскому из конфискованного имения Волынского выдано 360 р. – сумма равная его годовому жалованью. За этим следовали распоряжения, клонившиеся к снисканию популярности: манифестом предписывалось строгое соблюдение законов строгая справедливость в применении правосудия; подати был уменьшены (на 17 коп. с души); часовым в зимнее время приказано давать шубы, «ибо в морозное время они без шубы претерпевают великую нужду». Бирона-фаворита упрекали в роскоши; Бирон-регент запретил носить материи дороже 4 рублей за аршин.