Джакомо Казанова - Мемуары

— Чтобы уплатить долги, — отвечал я им и уходил. Самая бесцеремонная холодность заступила место самой изысканной любезности, которую мне расточали прежде. Правда, я еще получал приглашения, но уже никто не говорил со мной за столом. Я встретил воеводу русского: он почти не удостоил меня поклоном; увидел я также короля, но Его Величество даже не посмотрел на меня. Спросив князя Сулковского о причине такой перемены, я получил следующий ответ: «Это следствие национального характера; мы — очень непостоянны; вы знаете поговорку: „Sarmatorum virtus veluti extra ipsos“ (У сарматов нет добродетелей; они только их показывают). Вы бы могли устроить себе здесь отличное положение, если бы воспользовались случаем, но теперь слишком поздно; вам остается только одно…»

— Уехать, — прервал я, — постараюсь сделать это скорее.

Придя в себя, я получил анонимное письмо от лица благоприятствовавшего мне, которое сообщило мне, что сказал король на мой счет. Его Величество узнал, говорилось в письме, что мое изображение было повешено в Париже за то будто бы, что я украл значительную сумму из кассы лотереи; кроме того, меня обвиняли в различных мошенничествах в Англии и в Италии; наконец, я принадлежал в труппе странствующих комедиантов. Таковы были обвинения, возводимые на меня. Что мог я отвечать? Все это клевета, которую легче выдумать, чем опровергнуть, конечно, я желал уехать из Варшавы немедленно, но у меня не было необходимых денег. Я поэтому написал в Венецию, чтобы мне прислали. Но случилось обстоятельство, ускорившее мой отъезд.

Однажды утром ко мне явился тот самый генерал, который был секундантом Браницкого во время нашей дуэли. Этот генерал явился от имени короля с повелением мне выехать из Варшавы в течение недели. Возмущенный этим приказом, я поручил отвечать королю, что не имею возможности выполнить повеление, а если меня вышлют силой, то я буду протестовать против такого произвола перед целым светом.

Он спокойно отвечал мне: «Милостивый государь, я имею повеление не передать ваш ответ, а лишь только заявить вам распоряжение короля. Действуйте, как вам угодно».

Я немедленно написал большое письмо королю; я ему объяснял, что честь не позволяет мне покинуть Варшаву, так как я имел несчастие наделать долгов. Я просил графа Мочинского передать это письмо королю. На другой день граф привез мне тысячу дукатов от имени Его Величества, извинявшегося в том, что он дал это повеление, не зная, что у меня не было денег. Граф прибавил: если Его Величество настаивает на вашем отъезде, то только в ваших интересах; он желает видеть вас как можно скорее за границей, так как ему известно, что вы ежедневно получаете вызовы, на которые вы имеете благоразумие не отвечать; тем не менее верно, что лица, делающие эти вызовы, решили отомстить вам за то, что они называют вашим пренебрежением к ним, и король желает быть спокоен за вас.

Я проникся самой горячей благодарностью к королю; я просил графа поблагодарить Его Величество и сказал ему, что его приказы будут немедленно исполнены. Граф предложил мне свою карету, которую я принял, и просил меня писать ему.

На другой день я уплатил мои долги и выехал в Бреславль.

Для Шарлотты я бросил все старые парижские знакомства, которые теперь нелегко было найти. Город, как и все мои знакомые, сильно изменился: везде новые постройки; во многих кварталах улицы и дома как-то помолодели и украсились. В отношении моих старых знакомых было как раз наоборот: «Этот мир, — говорит Монтень, — есть вечное движение». Я нашел богатыми тех, которых прежде видел бедными, и наоборот.

Я посетил последовательно г-жу Рюмен и моего брата и, конечно, принят был отлично. Я имел честь быть представленным княжне Любомирской, и так как я намеревался отправиться в Испанию, прежде чем побывать в Португалии, то с благодарностью принял ее предложение снабдить меня рекомендательным письмом к графу Аранда, тогда всемогущему министру. Карачиоли, которого я встретил в Париже, дал мне несколько писем к различным придворным лицам в Лиссабоне.

Не знаю, какой рок меня преследовал в европейских столицах, но судьбой было решено, что из Парижа я выеду подобно тому, как я принужден был выехать из Вены и из Варшавы. Тогда в Париже давались концерты в так называемой оранжерее Тюильри. Я одиноко прохаживался по зале, когда услыхал мое имя, произнесенное молодым человеком. Я имел глупое любопытство послушать, что обо мне говорят, и услыхал, как этот молодой человек выражался самым оскорбительным для меня образом. Он позволил себе сказать, что я стоил ему миллион франков, украденных мною у г-жи Д'Юрфэ. Я немедленно подошел к клеветнику и сказал ему:

— Вы мальчишка, которому я бы отвечал пинком, если бы мы были в другом месте.

Молодой человек встал, бледный от бешенства; он бы бросился на меня, если б дамы, окружавшие его, не удержали его. Я немедленно вышел и, судя о его храбрости по его вспыльчивости, прождал его четверть часа у дверей, но не дождавшись, отправился домой. На другое утро мой лакей сказал мне, что некий кавалер Сен-Луи явился вручить мне повеление короля. Мне повелевалось покинуть Париж в двадцать четыре часа. Его Величество, вместо всяких резонов, удостаивал прибавить, что ему так угодно; приказ заканчивался следующими словами, которые я бы нашел нелепыми при всяких других обстоятельствах: «Sur ce, je prie Dieu qu'il vous ait en sa sainte et digne garde» (В остальном я прошу Бога не оставлять вас).

— Я уеду, — отвечал я спокойно Бюго (кавалером Сен-Луи оказался Бюго), — и поспешу доставить Его Величеству это удовлетворение. Если, однако, случай захочет, что я буду не в состоянии выехать в двадцать четыре часа, то Его Величество сделает со мною, что ему угодно.

— Эти двадцать четыре часа — не более как формальность; подпишите этот приказ, и вы уедете, когда найдете нужным. Однако дайте честное слово, что не будете показываться ни в спектакле, ни в общественных местах.

— Обещаю вам это, чтобы доставить удовольствие королю. Подписав приказание, я отправился с Бюго к моему брату, которого он хорошо знал, и рассказал ему, что со мной случилось.

— Зачем этот приказ? Ведь ты и без того едешь дня через два? Но вследствие чего все это случилось?

— Говорят, — отвечал Бюго, — об угрозах побить одного молодого человека, который хотя и молод, но не привык получать побои.

Добрая г-жа Рюмен собиралась отправиться в Версаль и просить об отмене повеления; но все это совершенно излишне, так как я и без того решил уехать. Однако я оставил Париж только 20 ноября, а повеление получил 6-го. По крайней мере со мной поступили вежливо: французская полиция благовоспитана. Я уезжал из Парижа без всякого сожаления; я чувствовал себя в отличном здоровье и в кармане моем был перевод на Бордо в восемь тысяч ливров. Приехав в этот последний город, я переменил мой перевод на другой в Мадрид на ту же сумму. В Сен-Жане я продал свою карету и взял погонщика мулов как проводника до Пампелуны. В Пампелуне другой погонщик взялся проводить меня до Мадрида. Эта манера путешествовать, напоминающая странствование рогатого скота, была не особенно удобна. Первую ночь я принужден был провести на скверном постоялом дворе, хозяин которого, показывая мне нечто вроде хлева, сказал: