Джакомо Казанова - Мемуары

— Еще месяц назад я был совсем несведущ. Ты первая женщина, которая посвятила меня в истинные таинства любви. Что я буду делать, когда ты уедешь! Ведь во всей Италии не найти второй такой женщины.

— Как! Я твоя первая любовь? Бедняжка, ты не вылечишься от этого. Если б я была твоей! Ты тоже моя первая любовь, первая и последняя. Счастлива та, которую ты полюбишь после меня. Нет, нет, я не ревную, но я хотела бы знать, что ее сердце будет таким же, как и мое.

Наступила минута покоя. Я любовался самым пленительным беспорядком, в каком она пребывала, как вдруг мысль, что нас могут застигнуть, встревожила меня. Я сказал ей об этом.

— Не бойся, мои друг, — успокоила она меня. — Мы под защитой добрых гениев.

Мы отдыхали, черпая во влюбленных взглядах друг друга новые силы, и вдруг Лукреция, быстро взглянув направо, воскликнула:

— Вот видишь, мой милый, я тебе говорила! Да, наши гении хранят нас. Ах, как он смотрит на нас, словно старается успокоить своим взглядом. Посмотри на этого маленького демона. Это самое тайное из тайн природы. Полюбуйся им Это или твой или мой гений.

Я подумал, что она бредит.

— Что ты говоришь, душа моя? Я тебя не понимаю. Чем я должен любоваться?

— Разве ты не видишь эту змейку? Посмотри, она же восхищается нами!

Я взглянул туда, куда меня приглашали взглянуть: в самом деле, переливающаяся огненными цветами змея длиной с локоть, приподняв головку, смотрела на нас. Зрелище это ничуть меня не обрадовало, но я не хотел показаться менее бесстрашным, нежели моя подруга.

— Неужели, — спросил я, — моя обожаемая подруга, тебя нисколько не пугает ее вид?

— Он меня восхищает, — ответила она. — И я уверена, что это божество, только прикинувшееся змеей.

— А если это божество прямо по траве скользнет к тебе?

— Я крепко прижмусь к твоей груди, а в твоих объятиях Лукреция ничего не боится. Смотри, смотри! — закричала она. — Она уползает. Скорей, скорей. Она дала нам знак, что кто-то идет сюда. Она говорит нам, что надобно искать другое убежище для нашей любви.

Мы нехотя поднялись и усталой поступью двинулись вперед. И тут же из соседней аллеи к нам вышла донна Цецилия под руку с адвокатом. С самым естественным видом я спросил ее, боится ли ее дочь змей.

— Да, вообразите, — ответила она. — Несмотря на весь свой ум она до обмороков боится грозы и поднимает ужасный крик, едва завидит самую маленькую змейку. Кстати, здесь их много, но их не надо бояться: они здесь не ядовитые.

У меня волосы встали дыбом: выходит, мне пришлось стать свидетелем подлинного чуда, совершенного любовью. В это время к донне Цецилии подбежали младшие дети, и мы с Лукрецией как ни в чем не бывало снова отделились от остальной компании.

— Удивительная, восхитительная женщина, скажи мне, что бы ты делала, если б вместо твоей милой змейки возле нас появились твоя матушка и супруг?

— Ничего! Разве ты не знаешь, что в минуты торжества любви для влюбленных существуют только они сами? Разве ты сомневаешься, что я отдаюсь твоим ласкам полностью?

— Ты думаешь, — снова спросил я, — нас никто не подозревает?

— Мой муж не думает, что мы влюблены, или относится к этому как к пустякам, обычным в юности. Матушка моя умна и, быть может, догадывается, но она понимает, что это не ее дело. Сестра моя, конечно, знает, разве она может забыть сломанную кровать? Но она осторожна, а кроме того, ей вздумалось жалеть меня. И она не представляет, каковы мои чувства к тебе. Да я и сама прожила бы всю жизнь, не имея представления о таких чувствах, если бы не ты. То, что я чувствую к своему мужу… это скорее признательность, то, что мне полагается чувствовать в моем положении.

— И все-таки он счастливее меня, и я завидую ему. Он может, когда захочет, обнять тебя, он может видеть без этих ужасных покровов все твои тайные прелести.

— Ах, где же ты, моя милая змейка? Явись, возьми меня под свою защиту, и я сразу же исполню все желания того, кого я обожаю.

Всю первую половину дня мы провели в разговорах о нашей любви и во взаимных доказательствах этой любви.

B конце обеда, за десертом, когда разговор оживился, нареченный Анжелики пожелал прочитать нам сонет собственного сочинения, который он написал специально для меня. Разумеется, я, как должно, поблагодарил его и, приняв от него сонет, положил его в карман, обещав ответить вскоре и моим сонетом. Это его разочаровало, он ждал, что я тотчас же возьмусь за перо и отблагодарю его сонет своим, но я не собирался отдавать Аполлону те часы, которые были отведены мною для другого бога, о котором, судя по всему, жених Анжелики знал только понаслышке. После кофе мы встали из-за стола, я расплатился с хозяином, и мы углубились в лабиринты Виллы Альдобрандини.

С какими сладостными воспоминаниями связаны для меня эти места! Словно впервые предстала предо мной моя божественная Лукреция. Наши глаза пылали, сердца бились в унисон самым жарким нетерпением, и инстинкт вел нас в уединенное убежище, где рука любви приготовила все для сокровенных мистерий ее тайного культа. На середине длинной аллеи под густым зеленым шатром располагалась широкая дерновая скамья, укрытая с обеих сторон густой чащей. Наши глаза могли видеть всякого, кто мог появиться на аллее, и мы были защищены от любой неожиданности. Нам не надо было говорить, за нас говорили наши сердца.

Молча мы стояли, прижавшись друг к другу, и наши проворные руки торопливо отбрасывали все докучные преграды, чтобы показать природе все те красоты, которые скрывали от нее ревнивые одежды. Целых два часа провели мы, вкушая полную сладость любви. В конце, восхищенные и довольные друг другом, мы воскликнули оба в один голос: «Любовь, я благодарю тебя!»

Два часа обратной дороги мы провели в моем «визави», вконец измучившись, прося у природы больше, чем она в состоянии дать: прибыв в Рим, мы были вынуждены опустить занавес еще до развязки пьесы, которую актеры играли с величайшим удовольствием. Я вернулся к себе несколько утомленным; но сон, как обычно в таком возрасте, быстро вернул мне все мои силы, и утром я, как обычно, отправился брать урок французского языка.

..Я редко бывал у дона Гаспара, так как французские уроки отнимали у меня все утра, единственное время, когда я мог к нему наведываться. Но каждый вечер я проводил у отца Джорджи, и хотя я там мало с кем разговаривал, я многому научился: там критиковали без злословия, толковали о политике без пристрастия, о литературе без ярости. Проведя часть вечера в обществе этого мудрого монаха, я отправлялся на ежевечерние собрания к моему хозяину, по тем соображениям, что мне надобно было там бывать. Почти всегда, когда я проходил мимо стола, за которым играла прекрасная маркиза Г., она поднимала голову от карт и обращалась ко мне с каким-либо вопросом по-французски, и я, чтобы не вызывать смеха у людей честной компании, неизменно отвечал ей по-итальянски. Это было странное чувство, объяснить его я представляю проницательности читателя: я находил эту женщину очаровательной и в то же время избегал ее; не то чтобы я боялся влюбиться в нее; я любил Лукрецию, и эта любовь казалась мне надежным щитом от всякой другой. Скорее это было опасение, что она влюбится в меня или хотя бы из любопытства захочет поближе познакомиться со мной. Что же это бьшо: глупая самонадеянность или застенчивая скромность? Порок или добродетель? Возможно, ни то, ни другое.