Джакомо Казанова - Мемуары

— Мне жаль, но я никак не могу. Скажите им, что я нездоров и уже в постели.

Аббат ушел и более не возвращался, очевидно, точно передав мои слова. Ночь прошла спокойно, а утром, я еще не успел одеться, как мне доставили записку от кардинала С. К. Он звал меня к обеду, сообщал, что был вынужден сделать себе кровопускание и что ему надо говорить со мной. В конце он снова повторил приглашение, добавив, что ждет меня, невзирая на мою болезнь.

Экая настойчивость! Но судя по всему, ничего плохого эта записка мне не предвещала. Я пошел к мессе, надеясь быть замеченным кардиналом Аквавивой. Так и случилось: после службы монсеньер дал мне знак подойти к нему.

— Вы в самом деле больны?

— Нет, монсеньер, я просто очень хотел спать.

— Это меня радует, но вы напрасно пренебрегли приглашением, вас любят. Кардиналу пришлось пустить кровь.

— Я это знаю, монсеньер. Он прислал мне записку с этим известием и приглашением к обеду. Если Ваше Преосвященство разрешит мне…

— Весьма охотно. Но это забавно! Я не думал, что он нуждается в третьем.

— Там будет кто-то третий?

— Я ничего не знаю и даже знать не хочу.

Кардинал отпустил меня. Думаю, все решили, что кардинал говорил со мной о делах государственных.

Я отправился к моему новому Меценату, которого застал в постели.

— Мне прописана диета, — сказал он. — Вам придется обедать одному, но вы ничего не потеряете, мой повар об этом не знает. То, что я хотел сказать вам: боюсь, не оказались бы ваши стансы слишком хорошими, маркиза от них без ума. Если бы вы прочли их мне так, как это сделала она, я никогда не согласился бы принять их.

— Но она считает их написанными Вашим Преосвященством?

— Безусловно.

— Так это главное, монсеньер!

— Да, но что же мне делать, если ей вздумается, чтобы я написал еще?

— Вы ответите ей тем же способом. И днем и ночью вы можете полностью располагать мной и быть уверенным в том, что все это будет в нерушимом секрете.

— Пожалуйста, примите этот маленький подарок. Это гаванский негрилло, присланный мне кардиналом Аквавивой.

Табак был хорош, но оправа была еще лучше. Это была великолепная золотая табакерка. Я принял ее с выражениями глубочайшей и, главное, искренней признательности. Если Его Преосвященство не умел писать стихи, он зато умел дарить, и дарить надлежащим образом. А это умение для большого синьора гораздо важнее. Около полудня, к моему большому удивлению, я увидел прекрасную маркизу, вошедшую к нам в очаровательном дезабилье.

— Если б я знала, — сказала она, — что у вас здесь такая хорошая компания, я не пришла бы.

— Я уверен, дорогая маркиза, что аббат не покажется вам лишним.

— Нет, я ведь считаю его порядочным человеком.

Я держался на почтенной дистанции, готовый отбыть вместе с моей драгоценной табакеркой при первой же шпильке в мой адрес. Кардинал спросил, обедала ли она.

— Да, — был ответ, — но скверно — я не люблю есть в одиночестве.

— Если вы окажете ему эту честь, аббат составит вам компанию.

Она взглянула на меня благосклонно, однако не проронила ни слова. Первый раз я имел дело с женщиной высшего общества. И ее покровительственный, даже с некоторой долей доброжелательства, вид смутил меня: в нем не было ничего общего с любовью. Но как же иначе она могла вести себя в присутствии кардинала? Я это понял.

Стол накрыли возле кровати кардинала. Маркиза почти не притрагивалась к блюдам, предпочитая восторгаться моим счастливым аппетитом.

— Я же говорил вам, что аббат мне не уступает, — сказал С. К.

— Я думаю, — сказала маркиза, — что ему осталось совсем немного, чтобы он сравнялся с вами. Правда вы больший лакомка, — добавила она, желая польстить кардиналу.

— Госпожа маркиза, осмелюсь ли я просить вам указать мне, в чем я, по-вашему, меньший лакомка. Во всех вещах я стараюсь найти самое тонкое и изысканное.

— Объясните-ка это «во всех вещах», — потребовал кардинал.

И тогда, рассмеявшись, я принялся в стихах перечислять все тонкое и изысканное, что приходило мне на ум. Маркиза встретила мою. импровизацию аплодисментами и сказала, что восхищена моей смелостью.

— Mon courage est votre ouvragei. Моя отвага — ваша заслуга. Я ведь тих, словно кролик, пока меня не воодушевит одобрение. Это вы автор этого экспромта.

— Вы прелесть. Что касается меня, пусть меня воодушевляет сам бог Пинда, я не смогу придумать и четырех строчек без пера в руках.

— Решитесь, мадам, предайтесь вашему гению, и вы произнесете дивные вещи.

— Я тоже так думаю, — сказал кардинал. — Прошу вас, позвольте мне показать аббату ваши десять стансов.

— Они очень небрежно написаны, но если это останется между нами, пожалуйста.

Кардинал протянул мне стансы маркизы, и я прочел, призвав на помощь все свое декламационное искусство.

— Как вы прочитали это! — сказала маркиза. — Даже автор не может прочитать лучше. Благодарю вас. Но теперь будьте добры и прочитайте стансы, написанные кардиналом в ответ на мои. Они намного лучше.

— Я так не считаю, — сказал кардинал, вручая мне мои стансы, — но прошу вас читать так, чтобы ничего не потерялось при чтении.

Его Преосвященству не было особой надобности просить читать получше. Не только потому, что это были мои стихи, но и потому еще, что передо мной была та, которая вызвала к жизни эти стихи, тем более что сияющие глаза маркизы раздували огонь, горевший в моих жилах. Я читал стихи в манере, восхитившей кардинала, но я заставил покрыться краской стыда прекрасное чело маркизы, когда я перешел к перечислению ее прелестей, которые я мог только вообразить, ни разу еще не видя их воочию. Она вырвала у меня бумагу со стихами и сказала, что я читаю стихи, слишком подчеркивая, что было справедливо, но я не мог в этом ни за что признаться. Я разгорячился, весь пылал огнем, и она была взволнована. Она встала, направляясь к выходу на бельведер. Я последовал за него. Она села так, что ее колено коснулось моего кармашка для часов. Какое положение! Нежно взяв ее за руку, я сказал ей, что она зажгла в груди моей неугасимое пламя, что я ее обожаю, и если я не могу надеяться на ее сочувствие ко мне, мне остается только бежать отсюда навсегда.

— Соизвольте, прекрасная маркиза, произнести приговор. — По-моему, вы распутник и ветреник. — Я ни тот и ни другой.

Проговорив это, я встал, прижал ее к своей груди и запечатлел на ее свежих, пахнущих розой губах сладчайший поцелуй. Этот поцелуй, который казался мне предвестником более осязательных ласк, подвигнул руки мои к некоторым вольностям, и я уже… Но маркиза так грациозно высвободилась из моих объятий и так ласково попросила меня удержать мой пыл и уважать ее, что я нашел большее удовлетворение в сладости подчиненья желаниям этой дивной женщины. Я не только отказался от мысли добиваться победы, но я униженно попросил у нее прощенья, которое и было мне даровано без слов, одним только взглядом. Затем она заговорила со мной о Лукреции, и моя скромность понравилась ей. Оттуда разговор свернул на кардинала, и она постаралась внушить мне, что отношения между ними не заключают в себе ничего, кроме дружеской привязанности. Я знал истину, но старался держаться так, чтобы она поверила в то, что я ей поверил. Потом мы принялись читать друг другу стихи наших лучших поэтов. Моя позиция (я стоял, возвышаясь над сидящей маркизой) позволяла мне пожирать жадными взорами прелести, к которым с виду я оставался равнодушным, решив на этот раз не стремиться к победе более прекрасной, нежели та, которую я уже одержал.