Джакомо Казанова - Мемуары

Он отвечал мне, проливая слезы, которыми я был тронут. Он спросил меня: будет ли мне достаточно двух цехинов? Я отвечал, что для меня все будет достаточно. Он мне их дал, прося меня возвратить их ему, если я, прогулявшись по крыше, приду к убеждению, что самым благоразумным будет вернуться в тюрьму. Я обещал это, хотя и удивился несколько предположению, что мне может прийти в голову мысль вернуться. Он не знал меня, я же со своей стороны был уверен, что скорее умру, чем вернусь в место, из которого я только что освободился.

Я позвал моих товарищей, и мы поместили все наше снаряжение у отверстия; веревки, приготовленные мною, я разделил на два свертка; остальные два часа мы провели не без удовольствия в воспоминаниях о событиях, сопровождавших наше предприятие. Первым доказательством благородства характера со стороны отца Бальби было то, что он стал выговаривать мне неисполнение моего обещания; я, видите ли, уве_ рял его, что мой план готов, что он был непогрешим, между тем как в действительности ничего этого не было. Он. нахально прибавил, что если бы предвидел это, то не выпустил бы меня из моей тюрьмы. Граф, с важностью семидесятилетнего старика, говорил в свою очередь, что было бы благоразумнее всего не настаивать на окончании безумного предприятия, которого успех был невозможен и которое очевидно может кончиться только нашей смертью. Так как он был адвокат, то вот спич, сказанный им: я легко догадался, что его возбуждала надежда получить назад свои два цехина, которые я принужден был бы ему возвратить, если бы он успел убедить меня остаться.

— Наклонность крыши, — говорил он, — обшитой свинцом, не позволит вам двигаться по ней, вам и стоять-то на крыше будет трудно. На крышу выходят семь или восемь слуховых окон, но все они снабжены железными решетками и добраться до них невозможно, так как они находятся на большом расстоянии от краев крыши. Веревки, имеющиеся у вас, не послужат вам ни к чему, потому что вы не найдете места, где бы их прикрепить, но даже если бы вы и нашли такое место, то человек, спускающийся с такой громадной высоты, не в состоянии удержаться на них и спуститься до самого низа. Таким образом, один из вас троих принужден будет обвязать другого посередине тела и спускать его вниз, как обыкновенно спускают ведро или тюк; то же будет сделано и со вторым, а третий, который спустит таким образом двух первых, принужден будет остаться и возвратиться в тюрьму. Кто из вас троих чувствует себя способным на такое самопожертвование? И если даже предположить, что один из вас готов на подобный героический поступок, то спрашивается, с какой стороны вы будете спущены? Конечно, не со стороны колонн, на площадь, потому что там вас увидят; со стороны церкви невозможно, потому что там вы будете в западне; наконец было бы нелепо спускаться со стороны двора, потому что вы попадете в руки стражи, находящейся там. Значит, вам остается спускаться только со стороны канала, а есть ли у вас там гондола или лодка, которая бы ждала вас? Нет; итак, вам остается только броситься в воду и плыть до Св. Аполлония, где вы очутитесь в самом печальном положении, не зная, что дальше с собой делать. Подумайте же что на свинцовой крыше легко поскользнуться; если вследствие этого вы упадете в канал, то, даже предположив, что вы плаваете так же хорошо, как акулы, вы не избежите смерти, если принять во внимание высоту падения и незначительную глубину воды. Вы будете раздавлены, ибо три или четыре фута воды представляют недостаточно упорную массу, которая могла бы уничтожить следствия падения тела с такой высоты. Самым благополучным исходом всего этого будет то, что, упав, вы раздробите себе руки и ноги.

Эта речь, очень неосторожная в данном случае, приводила меня в бешенство; у меня достало, однако, храбрости выслушать ее с терпением, которого я не знал за собой. Упреки монаха, которые он мне делал без всякого стеснения, возбуждали во мне негодование; я отвечал на них резко, но чувствовал, что мое положение весьма деликатно, что мне очень легко испортить все дело, ибо я имел дело с подлецом, который готов отвечать мне, что он не настолько дурак, чтобы бравировать смертью, и что я могу отправляться на крышу один, без него; я поэтому воздержался от ссоры и спокойным тоном сказал им, что уверен в успехе, хотя мне и невозможно рассказать им все подробности дела. «Ваши благоразумные соображения, сказал я графу Аскино, — заставят меня действовать осторожно, но надежда на собственные силы и на Бога победит все препятствия».

От времени до времени я протягивал руку с целью убедиться, тут ли Сорадачи, так как он все время молчал. Я от души хохотал, соображая, что могло произойти в его голове, когда он убедился, что я надуваю его. В четыре с половиною часа (в десять с половиною) я велел ему пойти посмотреть, в какой стороне неба находится луна. Он послушался и, возвратившись, сказал, что часа через полтора ее не будет вовсе видно и что густой туман сделает пломбы (то есть свинцовые полосы) чрезвычайно опасными.

— Для меня достаточно, — отвечал я, — и того, что туман — не масло. Заверните ваш плащ вместе с частью наших веревок, которые тоже приходится разделить на две части.

При этих словах я чрезвычайно удивился, почувствовав, как этот человек, став передо мною на колени, схватил мои ру-<���и, стал целовать их и принялся, рыдая, умолять меня избавить его от смерти.

— Я уверен, — говорил он, — что упаду в канал; я не могу быть вам ни в чем полезен. Оставьте меня здесь, и я целую ночь буду молить Св. Франциска за вас. Вы можете убить меня но я никогда не решусь следовать за вами.

Болван и не предполагал, как его просьба отвечала моим желаниям. «Вы правы, — сказал я, — оставайтесь, но с условием молиться Св. Франциску, а сначала ступайте и принесите все мои книги: я их оставлю графу». Он повиновался беспрекословно и, вероятно, с большим удовольствием. Мои книги стоили, по крайней мере, сто экю. Граф сказал мне, что отдаст их мне при моем возвращении. «Вы меня не увидите больше здесь, — отвечал я ему, рассчитывайте на это. Они с лихвой покроют ваши два цехина. Что же касается до этого труса, то я очень рад, что он не хочет следовать за мною: он бы стеснял меня; к тому же этот негодяй недостоин чести разделять со мной и с отцом Бальби такой подвиг». — «Правда, — отвечал граф, — лишь бы только завтра у него не было причин радоваться своему решению».

Я попросил у графа бумаги, чернил и перо, которые у него были, несмотря на запрещение; на тюремные законы Лоренцо не обращал никакого внимания: за один экю он готов был продать хотя бы самого Св. Марка. Тогда я написал письмо, которое я передал Сорадачи и которое не мог перечитать, так как писал в потемках. Я начал, письмо с латинского эпиграфа: