Азиза Джафарзаде - Баку - 1501

- Далекая, далекая моя, горная лань! Как долго я преследую тебя, кокетливая лань моя! Что делать, взять тебя с собой на те битвы - за пределами моих возможностей. Я сумел отомстить убийцам моего отца и деда, стер с лица земли их род. Но я еще не смог покончить с отмщением всех людей! Объединить под одним знаменем наши разрозненные племена, расширить наши границы - вот что завещано мне. И этот завет мною не выполнен, путь мой в этом направлении еще не завершен. И писания мои, и речи направлены к тому, чтобы ликвидировать религиозную разобщенность мусульман, объединить их. Но у меня самого есть только одна вера - это любовь! Мой путь к постижению истины лежит через любовь...

Хотя порой девушка и не вполне понимала смысл его убежденных и полных противоречий слов, она с широко раскрытыми глазами изумленно и доверчиво внимала Исмаилу.

Когда их встреча предшествовала очередному походу Исмаила, Таджлы, вещим женским сердцем заранее ощущавшая все тяготы и опасности предстоящего пути, не могла удержаться от слез. Ее томные зеленоватые глаза вдруг до самых кончиков ресниц озарялись сиянием, будто начинали бить маленькие роднички: пожалей, - говорили они, - не уходи, - говорили, - не делай этого, - говорили. Наполняла золотую чашу - в ней скатившиеся с ресниц слезы смешивались с прозрачной родниковой водой, - и выплескивала Исмаилу вслед - чтоб дорога была легкой и удачной. А затем произносила!

Воду выпила глоток за глотком,

Дай, подержу твою руку!

Если два мира сольются в одном,

Пусть не станет надежда мукой,

Если поход затягивался надолго, Таджлы-ханым до боли в глазах все всматривалась из-за тюлевых занавесок в ярко зеленеющие весной, сереющие летом, краснеющие осенью или белеющие зимой дороги. Говорила:

Нарожденная луна перелиться жаждет.

Розу губ моих ласкать некому...

По любимому душа истомится однажды:

Сколько дней, как ушел, и все нет его!

Потом, собирая вокруг себя придворных - сверстниц и знатных дам, девушка устраивала поэтические меджлисы. "Читайте стихи моего поэта, моего повелителя, моего муршида!" - приказывала она. Желания Таджлы-ханым, уже теперь именуемой шахиней, исполнялись немедленно. Девушки нараспев произносили газели Хатаи, танцевали. Собрания обычно продолжались по нескольку часов: Таджлы-ханым никак не могла насытиться стихами. А под конец певица обязательно исполняла песенку "Соловей":

С утра плачущий соловей,

Ты не плачь, - я заплачу.

Разрывающий мне грудь соловей,

Ты не плачь, - я заплачу!

Ты оделся в зеленое, мой соловей,

Изумрудом стал каждый колос.

Потерял я любимую, мой соловей.

Ты не плачь, - я заплачу в голос!

Ты оделся в желтое, мой соловей,

И сады позолоты не прячут.

Все цветы и деревья - твои, соловей,

А любимая - моя, - я заплачу!

Таджлы бесконечно повторяла: "Потерял я любимую, потерял я любимую...", "Цветы и деревья - твои, а любимая - моя!"

Потом, когда она рассказывала возлюбленному об этой своей тоске, о горе разлуки, о том, что она переживает при расставании: ним, Исмаил говорил: "Мой кипарис, сосенка моя, мой ирис, единственная моя! Ведь и я как ты. Вот я закончу мои месневи, "Дехнаме", которые с любовью к тебе сочинял я в дороге и лагерях, ты увидишь, что я тоже испытывал такие же чувства".

Они часто делились мыслями о прочитанных газелях, о поэзии разумеется, когда у Исмаила находилось время. Иногда Таджлы-ханым читала наизусть стихи, газели на персидском языке, который она только начинала изучать.

- Все наши великие поэты писали по-персидски - и Низами, и Хагани, говорила она. - Персидский язык очень поэтичен! Вот послушай, как изящно сказал Хафиз:

Только рука музыканта тара коснется

Сердце любое в ответ встрепенется, забьется.

Мое же созвучно только твоим струнам.

За единый их звук я целую жизнь отдам!

Летом в лугах и полях людские пестрят следы:

А ты ступай по моим глазам, присядь у воды!

Поэт слушал и отвечал:

- Верно, это прекрасно. Но, моя Таджлы, разве ты не чувствуешь величие и родного языка? Почитай-ка газели Насими, воспевающие любовь - любовь божественную, любовь святую! Тогда ты увидишь, как нежно они звучат на нашем языке, и сама придешь в восторг. Наш родной язык не менее прекрасен, моя Таджлы! Он мелодичен и музыкален, любые стихи изящно складываются на нем. Даже в самом простом предложении, если поменять местами одно-два слова - и перед тобой уже стихотворная строка. Даже арузом20 можно говорить на нашем языке - была бы охота и любовь, хватило бы сил и вдохновенья.

Жилище святых - это правды жилище.

С приходом святых - просветленными станем.

Виновному вину прощают обычно,

Пусть он падет ниц перед султаном.

Бедный Хатаи - это вместилище щедрости...

Извещай: пусть приходит каждый страждущий!

Вслушайся, разве каждая строка здесь не подобна обычной фразе из простого разговорного языка? Нашего родного языка! Так по какому же праву нам отказываться от него и писать по-арабски, по-персидски? Почему государственным, поэтическим языком в наших дворцах не должен быть язык наших матерей, Таджлы? Вот чего я хочу добиться, мой кипарис, сосенка моя!

Постепенно девушка перенимала убежденность Исмаила, становилась его единомышленницей. Да и могло ли быть иначе - ведь в груди Таджлы билось такое же сердце, ведь и она открыла глаза в этот мир под звуки баяты. Начала говорить с герайлы, впервые выразила свои чаяния в гошме. Его нефесы21 и были для нее дыханием, они звучали в ее устах нежно и печально, как вздох. В ее произношении они обогащались новыми смысловыми оттенками и любовными мотивами, неведомыми, возможно, и самому поэту. В такие минуты Таджлы-ханым уже не походила на ту воинственную девушку, что вместе с ним выполняла сложные упражнения с мечом в одном из залов. Она становилась кокетливой и нежной. Исмаил не уставал поражаться этим переменам. А сколько раз, когда он возвращался с охоты, путь ему преграждал некий воин и требовал добычу! Случалось, что, не узнав в первый момент в "грабителе" под вуалью Таджлы, Исмаил хватался за оружие и тут же слышал сводящий с ума смех девушки, снова и снова изумлялся ее умению скакать на коне, владеть мечом, действовать щитом. А сейчас Таджлы, читая сочиненные им гошмы, нефесы, еще более углубляла их смысл, а потом, обвив руками шею любимого, говорила: "Мой поэт, мой государь, мой чинар, любимый муж", ласкала его...

Молодой поэт-государь забыл о том, что находится в траурной процессии, сопровождающей останки его предков. Родное, возбуждающее все его чувства благоухание Таджлы, смешавшись с ароматом растущих в долине Самура роз и цветов граната, опьянило его. Он ощутил приятный озноб во всем теле. Дыхание стало затрудненным, в глазах на миг потемнело. Исмаил непроизвольно потянулся к висевшей на седле переметной суме, вынул красивый, расшитый бисером футляр, развернул свиток. Строчка за строчкой ложились на бумагу впечатления. Стихотворение из пяти строф завершалось так: