Азиза Джафарзаде - Баку - 1501

- Какую?

- Я куплю тебе мужскую одежду. Ты ее наденешь. И если кто в пути спросит, я скажу, что ты - мой сын... хи-хи-хи... Ну, как тебе это?

- Хорошее дело.

Девушка искренне обрадовалась. Теперь-то она будет избавлена от непристойных взглядов. В довершение всего Айтекин, выходя в путь, вымазала себе лицо сажей, обмотала под одеждой все тело, чтобы казаться бесформенной и уберечься от охотников за молодыми людьми. С помощью этого она избавилась также от похотливых взглядов...

19. ЗАГАДОЧНАЯ ЛЮБОВЬ

Около двух месяцев прошло с того дня, а девушке все теснило дыхание мерзкое видение. Уже не раз и не два в дороге у Айтекин выпадала возможность бежать. Была она у нее и теперь, тем более, что старик свалился в лихорадке. Но куда, к кому могла она убежать? Отца-матери она лишилась, родное племя перестало существовать. Все пути-дороги у нее перерезаны... Что пользы в побеге? Поймают и опять будет переходить из рук в руки... Понимая все это, Айтекин покорилась своей судьбе. В последнее время, после встречи с бездомным дервишем и Ибрагимом, в заледеневшую душу девушки проникло какое-то странное тепло. Но и в этой встрече, если подумать, не было никакой пользы. Что за жизнь была у самого скитальца-дервиша, чтобы он мог хоть как-то устроить ее судьбу? Вот почему девушка не раскрывала Ибрагиму своей тайны, не делилась горем, принимала бескорыстную братскую ласку опекавшего ее молодого человека.

Айтекин встала, тоскливо послонялась по комнате, уже не реагируя на стоны старика, не слыша даже его просьб: "воды... воды..." Вытащила из переметной сумы захваченные в дорогу из караван-сарая хлеб и сыр, немного поела, снова выпила воды из кувшина. Она не знала, чем занять себя. Если бы Ибрагим был здесь, можно было бы хоть поговорить с ним... Надеясь встретить его, девушка встала, вышла во двор. Моление, как видно, только что кончилось. Дервиши по двое, по трое выходили из молельни, расходились по своим комнаткам. Опускалась тихая, безветренная ночь. Было довольно светло, хотя луна еще не показалась. В глубинах неба тысячи ярких звезд мерцали, как золотые монеты, подмигивали, как чьи-то хитрые глаза.

Девушка ждала, завороженно глядя на изукрашенную сводчатую дверь молельни. Вот, наконец, вышел и Ибрагимшах. Шах! Вы только взгляните на этого шаха! Почему, интересно, эти дервиши называют себя шахами? Ведь у них ничего нет, кроме латаных балахонов?! Большинство ходит оборванными, в лохмотьях... босые, с непокрытыми головами... только и есть имущества, что одна чаша да посох. Палка, украшенная бусинками, разноцветным тряпьем и нитками - воистину, шахское богатство! Только Ибрагим отличался от всех. Его одежда относительно нова и чиста. На плече висит сума с книгами. Некоторые из этих книг он читает на стоянках, а порой и ей дает почитать, если она хочет... "Меназире", "Фераиз", "Нисаб", "Фигх", "Исагучи", "Фенари", "Сюллям", "Шархи-Исагучи"... Взваливает их себе на спину - вместо хлеба, как другие странники, вместо денег, как купец Рафи... и не расстается с ними, спит, положив голову на эту суму. Ах да, у него есть и чернильница-пенал, и камышовые перья. Иногда, вытачивая себе новое перо из камыша, Ибрагим протягивал другу сердцевину камышинки: "Ешь, это полезно, память будет крепкой", - говорил он. Вспомнив это, Айтекин подумала: "Да, память мне нужна, очень нужна! Я не должна ничего забывать. Может, аллах поможет встретить того, кто пролил кровь моего отца, матери, брата, племени. Если б мне хотя бы пригоршню выпить его крови - тогда, может, сердце мое остынет. Моего кровного врага зовут не только "шах". Говорят, он - шейх, основатель новой секты, поэт, пишущий прекрасные газели! Говорят, когда он велел уничтожить мое племя, ему было столько же лет, сколько мне. Оказывается, он мой сверстник! Поэт! Ну уж теперь-то его стихи наверняка совершенны... Тетя Салми читала нам его газели. "Странный у нас государь, говорила она, - смотрите, какие прекрасные газели написал на нашем родном языке. Сделал вызов искусным персидским газелистам, доказал, что и на азербайджанском языке они звучат превосходно".

Как же такой поэт мог расправиться со своим народом? Неужели, мой шах, в твоей груди - сердце поэта? Не верю! Не верю!" Последние слова Айтекин произнесла громко.

- Во что ты не веришь, брат мой? - этот вопрос задал Ибрагимшах забывшейся, погруженной в себя Айтекин.

"Да... Вот и второй, "шах" явился...". Усмехнувшись своим мыслям, девушка, чтобы сменить тему разговора, спросила:

- Почему вы, дервиши, называете себя шахами?

- Тому есть несколько причин, брат мой! Прежде всего, в нашем представлении нет разницы между нищим и шахом, бедняком и богачом. Мы не считаем себя ниже шахов и султанов, мы - султаны нищеты. С другой стороны, не сами дервиши называют себя шахами. Последователи, мюриды называют шахом тех, кто выделяется ученостью, глубиной познания. Шахи-дервиши - это те, кто превзошел всех в постижении наук, кто стал шахом знаний.

- Ясно.

- Как себя чувствует твой отец?

Девушку передернуло от того, что он называл Рафи ее отцом.

- Моему господину лучше, - ответила она. - Давеча его жар мучил, а теперь жар спал, но ага ослабел. Попросил воды, напился и уснул. А мне стало скучно одному, и я вышел.

То, что молодой человек назвал отца господином, агой, дервиша не удивило - многие употребляли в разговоре эту почтительную форму.

- Ты ждал меня?

- Да. Я подумал: посидим, поговорим. Спать совсем не хочется.

- Ты прав, мне тоже не хочется спать, рано. Ты что-нибудь ел?

- Немножко хлеба с сыром...

- Ты ничего не потерял бы, если бы присоединился к нам, сказал Ибрагим. - Уже теперь ты ешь то же, что и мы, - он рассмеялся, протянул девушке сверток. - В ханагях принесли приношение, давай поедим халву с юхой.

Они уселись рядышком на камне. Во дворе, кроме них, уже никого не было: закончив моление, дервиши удалились в свои кельи и, считая, что "сон - тоже моление", постелили на пол бараньи шкуры и улеглись на них, завернувшись в свои балахоны. Весь ханагях погрузился в сон, только эти два молодых человека не могли уснуть. Вот уже и луна взошла, залила мир светом, прогнав тени в дальние таинственные углы.

Халву, видно, приготовила искусная старушка. А юху раскатала такая же молодуха, как Гюльяз - с пухлыми руками, пахнущая гвоздикой и кардамоном... Юха с халвой были такими" вкусными, такими ароматными, что просто таяли во рту, как масло, пьянили запахом шафрана... Молодые люди почувствовали себя так, будто сидели у материнских колен, грелись у отчего очага. У обоих вырвался горестный вздох.

Ибрагимшах с завистью проговорил:

- Ты чего вздыхаешь? Тебе-то что! Через полтора месяца будешь дома, мать приготовит тебе халву лучше этой, еще более вкусные сладости, ты поешь... А я вот никогда не увижу ни матери, ни отца! Я - бездомный скиталец...