Николай Костомаров - Мазепа

Но царя Петра беспокоила в то время мысль: не совершен ли был этот донос по неприятельскому подущению. Время было военное, и мысль эта, естественно, приходила царю в голову. Ему казалось, что Кочубея и Искру допрашивали недостаточно строго. По отправлении их в Смоленск, когда министры прислали к царю проект решения дела, Петр приостановил утверждение и написал Головкину, чтобы преступников еще раз допросили с пыткою. Напрасно Головкин представлял государю письменно, что Кочубея по старости и дряхлости пытать невозможно [249], — Петр дал указ привезти их снова и сделать им последний допрос под пыткою.

По такому царскому указу 28 мая всех их привезли из Смоленска в Витебск и подвергли допросу под пыткою. Кочубею дали три удара. Искре — шесть, попу Святайлу — двадцать, сотнику Кованьке — четырнадцать. Все стояли на прежнем. Кочубей уверял, что он, не советуясь ни с кем, кроме Искры, затеял ложный донос на гетмана по злобе; прочие — что не знали ни о каких посторонних подущениях, и повторяли только то, что слыхали от Кочубея. [250]Министры добивались от Кочубея, не сказывал ли ему чего-нибудь миргородский полковник, не подавал ли ему по свойству какого-нибудь совета; Кочубей твердил, что ничего подобного не было, все он сам затеял на гетмана, единственно по старой к нему злобе, на том твердо стоит и с тем готов на смерть идти.

Во время производившихся пыток над доносчиками, по преданию, занесенному в печатный мир историком Малороссии Бантыш-Каменским, поп Святайло и сотник Кованько после пытки лежали на полу, прикрытые окровавленными рогожами. Кованько заметил, что московский кнут так приятен, что его годилось бы купить женам на гостинец. Он, как кажется, разумел жену Кочубея, которая настроила своего мужа, а через него и прочих завлекла в донос. «А чтоб тебя! — отвечал Кованьке Святайло. — Мало разве тебе спину исписали?» [251]

В заключение допросили Кочубея о его сокровищах. Он показал, что у него в доме осталось 4000 червонцев в одной «скрыньке» да в другой 500 червонцев и 2000 талеров, затем по долгам до 18000 золотых. Страдалец счел долгом присовокупить, что многие думают, будто у него великие богатства, но это несправедливо: все, что им ни получалось, тратилось на домашние расходы. [252]Свое показание Кочубей подписал очень оригинально: «Окаянный проступца и згубца дому и детей своих». [253]После такого заявления никто из производивших следствие не сомневался в том, что этот новый донос на Мазепу был гак же ложен, как и прежние.

Головкину очень хотелось достать миргородского полковника, и он роптал на гетмана, что тот, несмотря на неоднократные требования, не хочет прислать Апостола к делу. Мазепа, желая во что бы то ни стало спасти Апостола, доказывал, что наносить бесчестие такому лицу, как полковник Апостол, — нельзя, и обещал приняться за него только тогда, когда будут доставлены к нему главные доносчики. [254]

Наконец Кочубея и Искру, измученных пытками, отправили в оковах в Смоленск, а 13 июня повезли их водным путем по Днепру в Киев для отдачи гетману на казнь. Несчастных провожал стольник Вельяминов-Зернов в сопровождении роты солдат и достиг Киева 29 числа того же месяца. Он поместил преступников в новой Печерской крепости, сдавши их по наказу князю Дмитрию Михайловичу Голицыну, а к Мазепе, находившемуся с обозом под Белою Церковью, отправил гонца с известием.

Донос Кочубея наделал Мазепе много страха; он чувствовал, что если Кочубей не в силах будет представить правительству явных доводов измены гетмана, то все-таки скажет кое-что такое, что будет на самом деле правдою и может подтвердиться показаниями других, если царь вздумает вести это дело пошире. Из окружавших гетмана старшин о его тайном замысле знал пока только один генеральный писарь Орлик. Мазепа, по собственному опыту с Самойловичем, знал, как удобно может старшина подкопаться под гетмана, и побаивался предательства от Орлика. «Смотри, Орлик, — говорил он ему, — будь мне верен: сам ведаешь, в какой нахожусь я милости. Не променяют меня на тебя. Ты убог, я богат, а Москва гроши любит. Мне ничего не будет, а ты погибнешь!»

Опасения Мазепы не были напрасны. У Орлика, как он сам после сознавался, шевелилось искушение сделать донос на своего гетмана. Но он заглушил в себе это искушение: совесть воспрещала ему покуситься на своего господина и благодетеля, которому он присягнул в верности, тогда как для царя он был совсем чужой — иноземец, пришелец, и даже не произносил царю присяги на верность. Перед ним являлся жалкий образ Мокриевича, который предал Демка Многогрешного, а после, по воле Самойловича, вместо ожидаемой награды, лишился писарского уряда, подвергся изгнанию и во всю остальную жизнь терпел поношение от мирских и духовных особ. «Устрашала меня, — говорит он, — страшная, нигде в свете не бывалая суровость великороссийских порядков, где многие невинные могут погибать и где доносчику дается первый кнут; у меня же в руках не было и письменных доводов».

В то время, как Мазепе не удалось поймать Кочубея и Искру, когда они успели ускользнуть и пробраться к верховному правительству, страх до того одолел Мазепу, что он раскаивался в своем замысле и говорил, что оставит его. [255]Тогда Мазепа, как кажется, на некоторое время прервал свои тайные сношения с царскими неприятелями; по крайней мере, о них от первой половины 1708 года не сохранилось сведений. Немудрено, что гетман был недоволен и теми, с которыми вел эти сношения, так как ему стало известно, что между поляками распространялись уже слухи о его склонности передаться на шведскую сторону. Эти слухи исходили от самого Станислава, и был большой повод порицать последнего за недостаток скрытности. Но раскаяние Мазепы скоро прошло, когда он, с одной стороны, получал от Головкина и самого царя милостивые обнадеживания, что клеветникам не будет дано веры, а с другой — между своими старшинами замечал такое настроение, которое могло ободрить его замыслы. Еще он не открывал тайны никому, кроме Орлика, а уже обозный Ломиковский и полковники: прилуцкнй Горленко, миргородский Апостол и лубенский Зеленский в разговорах с ним стали скорбеть о нарушении москалями войсковых прав и заявлять желание воспользоваться текущими военными обстоятельствами, чтоб утвердить целость козачества и полную независимость всей Украины; выходило, что они сами предлагали то, что уже давно обдумывал Мазепа. Но гетман не только с первого раза им не поддавался, а, испытывая искренность их, спорил с ними, доводил их до того, что они горячились и уверяли в своем доброжелательстве, в готовности не отступать от своего вождя и региментаря в случае самого наибольшего несчастия; и довел их Мазепа до того, что они стали принуждать его сойтись со шведами, твердя, что надобно ему промышлять о пользе всего края. Тогда Мазепа мало-помалу стал показывать вид, будто начинает колебаться и поддается их доводам и обещаниям, и они, обрадовавшись, просили дать им клятвенное обещание в верности. а они дадут ему подобное от себя. «Напишите сами, — сказал Мазепа. — как знаете, а я буду поступать, как вы велите». Обозный Ломиковский написал и подал Мазепе вместе с другими единомышленниками. Мазепа взял написанное, держал у себя. кое-что исправил, йотом позвал всех к себе. Подали крест и Евангелие. Сначала они целовали то и другое и произнесли присягу, потом также присягнул и он перед всеми. В этой присяге положили, по соображению обстоятельств, передаться на сторону Карла и Станислава и помогать им против московского царя с тем, чтобы при заключении мира Украина была признана вполне независимою страною. И так выходило, будто все это дело исходит от старшин, которые к нему понуждают гетмана, тогда как. собственно, старшины, сами того не зная, исполняли давнее предрешенное желание своего гетмана и были его слепыми орудиями. Вот в силу такого согласия со старшинами гетман так упорно отстаивал миргородского полковника, запутавшегося в кочубеевское дело.