Александр Эртель - Гарденины, их дворня, приверженцы и враги

В задних комнатах шли спешные приготовления к отъезду. Горничные гремели барскими накрахмаленными юбками, укладывали баулы, бегали в прачечную, шепотом перекорялись, считали белье, гардероб, ботинки, туфли...

Но этот хлопотливый шум едва достигал до Элиз и совсем не был слышен с балкона, где в глубокой качалке сидела Татьяна Ивановна и читала французский роман.

Дикий виноград золотисто-прозрачными шпалерами оплетал балкон со стороны юга и до половины закрывал окно Элиз. Он был еще густ и зелен, несмотря на то, что через пять дней наступал сентябрь. Солнце сквозило там и сям, играло на сером сукне, разостланном во весь балкон, на сосредоточенном лице Татьяны Ивановны, на ее седых волосах, видных из-под черной кружевной наколки, на зеленоватых страницах книги.

Вдруг Элиз вздрогнула, схватилась за грудь и замерла... На балкон уторопленными шажками всходила Фелицата Никаноровна.

- Что тебе, Фелицатушка? - ласково произнесла Татьяна Ивановна, и тотчас неприятное удивление изобразилось на ее лице: Ф.елицата Никаноровна повалилась ей в ноги. - Что с тобой? Чем ты расстроена?

- Матушка, сударыня! - прерывающимся голосом воскликнула Фелицата Никаноровна, - не слуга я вам...

Невмоготу... Отпустите вы меня...

- Что это значит?.. Куда отпустить?

- В монастырь, ваше превосходительство... От мира хочу удалиться... постриг принять... о душе подумать, сударыня...

- Как же это, Фелицата?.. Ты меня очень удивляешь...

Сколько лет служишь нам, все у тебя на руках, я так привыкла - и вдруг... Встань, пожалуйста. Я не понимаю, что за мысли. Надеюсь, ты всем довольна?

- Помилуйте, сударыня, мне ли быть недовольной?..

До гробовой доски буду за вас бога молить.

- Но в таком случае я должна сказать, что решительно не понимаю тебя.

- Ах, сударыня!.. - личико Фелицаты Никаноровны вспыхнуло, несколько мгновений она нерешительно перебирала губами и, наконец, с усилием выговорила: - Ах, сударыня, вы - млады, вы всего не изволите знать...

Истосковалась я, матушка Татьяна Ивановна!.. Измучилась!.. Не извольте гневаться, сударыня... я как на духу перед вашим превосходительством... Агеюшка-то... Агей-то Дымкин... ведь он, сударыня, без причастия, без покаяния помер, - Фелицата Никаноровна всхлипнула, - в отчаянность впал... в господе боге усомнился... Что же, матушка, не стать мне скрывать в такой час - мой грех, мой грех...

Вы изволили шутить иной раз: вот-де старик Агей в Фелицату влюблен... И Константин Ильич, царство ему небесное, шучивали... А за шутками-то правда: крепко любил меня покойник Агей Данилыч...

- Да, я слышала что-то такое, - сказала Татьяна Ивановна, нетерпеливо повернувшись на кресле, - Илья Юрьевич не согласился на твое замужество, кажется... Но я удивляюсь...

- Господь с ними! - с живостью перебила Фелицата Никаноровна. - Я на них не ропщу, сударыня... Да и как бы осмелиться на такую дерзость?.. Захотели - воспретили, вздумали наказать Агея - наказали... Барская воля.

Но вот уж бог им судья: убили они его, душу из него вынули... А все я, окаянная, причинна... мой грех!

- Что же такое? Кроме того, что Агей был наказан, я не слыхала...

- Ах, сударыня... Вспоминать-то - душа томится.

Не хороши они были по женскому полу... Илья-то Юрьевич! Сослали Агея с глаз долой, ну, и... Что ж, барская воля... я не ропщу... Пятьдесят лет таила... Сколько времени спустя воротили Агея, определили в конторщики...

Глядишь, поклониться бы господам - и сняли бы препоны. А я мерзкая, сама не похотела: духу не набрала открыться Агею Данилычу, в нехорошем деле повиниться...

Убоялась стыда! Убоялась попреков!.. Ах, сколь велик грех, сударыня!.. Мне-то ведь с полагоря, у меня радости были... Барские детки подрастали, нянчила их, нежила...

Привел господь дождаться - вы изволили за Костеньку замуж выйти... Сергей Ильич на баронессе Фонрек женились... Лизавета Ильинишна за Голоушева, Петра Петровича, вышла... Тут ваши пошли детки... Взыскал меня господь!.. А Агеюшко все-то один, все-то в горестях да в сиротстве... Мудреное ли дело с пути сбиться? И сбился... Поди-ка, сколько окаянных книг нашли у покойника!.. Начала я их жечь - дымище-то смрад-смрадом...

А все читал горюшечка, все доискивался, все бунтовался, бог ему судья... Кому же умолить-то за него? Кто за сироту ходатай? Для кого он потребен?.. Отпустите, сударыня! Видно, я уж не жилица в Гарденине... Да и что...

стара ведь я, ваше превосходительство... О земном ли думать?

Татьяна Ивановна была тронута.

- Жаль, - сказала она, - искренне сожалею, милая Фелицата! - и, поискавши, чем бы утешить старуху, добавила с тою улыбкою, с которой говорят детям, когда хотят их развеселить: - Я надеялась, что ты дождешься свадьбы Элиз... Помнишь твои планы о графе Пестрищеве?

- Да-с... точно так, - пробормотала Фелицата Никаноровна, потупляя глаза, и вдруг изменилась в лице и, задыхаясь, произнесла: - Увольте, сударыня... я уж пойду-с... лягу-с... неможется что-то... - и, не дожидаясь, что скажет Татьяна Ивановна, хватаясь за перила, за стены, прижимая руки у груди, быстро сошла с балкона.

Татьяна Ивановна встревожилась, на мгновение даже приподнялась с качалки. Однако ограничилась тем, что позвонила и, приказав позвать Ефрема Капитоныча, а горничной Амалии - разузнать, что такое с Фелицатой Никаноровной, снова углубилась в чтение романа.

Элиз прежде Амалии примчалась к Фелицате Никаноровне. С бурною нежностью она осыпала старуху поцелуями, принудила лечь в постель, называла самыми милыми именами. Обе плакали, не говоря ни слова о том, что произошло в саду и на балконе; обе страстно жалели друг друга и вместе ясно понимали, что ничем, ничем не могут помочь друг другу, потому что нет истинной связи между таким старым и таким новым.

Когда Ефрем, с решительною готовностью выдержать бурю, явился в барский дом, ему пришлось только изумляться. Татьяна Ивановна с обычною своею благосклонностью попросила его навестить Фелицату Никаноровну.

У Фелицаты Никаноровны он застал расплаканную, умиленную и сияющую от какой-то внутренней радости Элиз.

- Что случилось? - сурово спросил Ефрем, подходя к кровати, - он никак не мог переломить враждебного чувства к Фелицате Никаноровне.

Старуха, в свою очередь, сразу изменилась, как только он показался в дверях; личико ее точно застыло, сделалось тупым, холодным, губы сжались с твердым и упрямым выражением; она смотрела в стену и, свернувшись в комочек, лежала, точно каменная. Однако и не противилась тому, что делал Ефрем. Он сосчитал ей пульс, выслушал сердце, - болезнь оказалась неважной: род нервного припадка.

- Ну, что? - тревожно спросила Элиз, все время не сводя с него глаз.

- Пустяки, - пробормотал Ефрем и, рассказав Агашке, как надо поступать, а Фелицате Никаноровне преподав совет заснуть, вышел из комнаты.