Александр Эртель - Гарденины, их дворня, приверженцы и враги

Иван Федотыч встал, сделал несколько шагов и поклонился Татьяне в ноги. Та с воплем стала поднимать его, жадно целовала его седые, вскосмаченные волосы, морщинистую шею. Николай кусал себе до крови губы, чувствуя, что еще мгновение - и он разрыдается.

Весна была в полном разгаре, цвели сады, в полях нежно зеленелись всходы. По вечерам в селах собиралась улица, звенели песни. Обновленная жизнь снова торжествовала свою победу.

Однажды Николай, оставшись наедине с отцом, смущенно сказал:

- Папаша, мне бы нужно поговорить с вами...

- Что еще такое? - ответил Мартин Лукьяныч, с неудовольствием отрываясь от книги. Он был трезв и вот уже неделю с пожирающим любопытством следил за судьбою Рокамболя.

- Видите ли, в чем дело... У вас имеются разные предрассудки, а потому...

- Предрассудки!.. Не мешало бы с отцом-то быть почтительнее.

- Простите, пожалуйста... Но уверяю вас, что дело идет о моем счастье... - он запнулся, но тотчас же решительно добавил: - Я женюсь.

- Вот как! Очень благодарю. На ком же это, дозвольте узнать?

- На Татьяне Емельяновне.

- На какой Татьяне Емельяновне?

Николай сказал. Мартин Лукьяныч побагровел так, что на него страшно было смотреть, но все-таки преодолел себя и притворно равнодушным голосом спросил:

- Значит, овдовела?

Но ответ Николая переполнил меру его терпения, с грубыми ругательствами он набросился на сына, оглушительно закричал, затопал ногами. Одним словом, совершенно вообразил себя пять лет тому назад. Николай молчал, стиснув зубы, бледнея, страшась и в самом себе подъема такой же злобы. И не выдержал. От ругательства Мартин Лукьяныч перешел к тому, что такое Татьяна, и столь позорными словами начал изображать ее качества, что Николай затрясся от бешенства.

- Замолчите! - крикнул он. - Стыдно вам на старости лет клеветать!

Мартин Лукьяныч так и опустился на стул. Несколько мгновений бессмысленно поводил глазами, потом поднялся во весь рост, пошатнулся, с ненавистью поглядел на сына и, прошипев: "Подобно Ефремке, захотел отца убить!" - вышел из комнаты.

В тот же день, вечером, он опять уехал к сестре, а неделю спустя в дом Николая вошла хозяйкою Татьяна.

XIV

Десять лет спустя

Прошло десять лет. Стоял сентябрь. Был базарный день, и в лавке Николая Мартиныча Рахманного бойко шла торговля. Самого хозяина не было За прилавком, в суконной "корсетке" и в платке повязаином, как обыкновенно повязываются крестьянские молодухи, распоряжалась Татьяна. Ей помогал русоволосый мальчик лет двенадцати. У конторки сидел седой облысевший старик с красным носом и щеками, по которым сквозили багровые прожилки. Это был Мартин Лукьяныч С свойственною ему важностью он принимал деньги за товар, отсчитывал сдачу, отмечал карандашом выручку или заговаривал с покупателями, внушал мальчику быть попроворнее, играл пальцами на толстом своем животе Татьяна мало изменилась, только лицо покрылось каким-то золотистым загаром и приобрело твердое и самостоятельное выражение, да глаза были ласковы и ясны... Товар спрашивался однообразный: десяток-другой гвоздей ведерко вилы, топор, железо на обручи, заслонка для печки Видно было, что покупатели привыкли к лавке: мало торговались, без особенной подозрительности рассматривали покупки. Часто спрашивали, дома ли Мартиныч.

- Он в городе, милые, - неизменно ответствовала Татьяна, - по земскому делу отбыл... На что нужен-то?

Мартин Лукьяныч отвечал иначе.

- В земском собрании заседает, - говорил он с особенным видом достоинства, - господам советы преподает - А иногда прибавлял: - Хотя и господа, однако без Николая дело-то, видно, тово... Николай везде нужен. Вам на что потребовался?

Боровские приехали посоветоваться, как "покрепче" написать контракт с арендатором мельницы; тягулинцы судились с барином из-за земли и хотели "обдумать с Мартинычем, кое место утрафить на барина бумагу"; малый лет двадцати пришел спросить, где бы достать книжку "насчет солдатских законов"; молодой бледный попик, с каким-то страдальческим выражением в глазах, просил последнюю книжку журнала да кстати хотел поговорить, "из каких преимущественно брошюр" составить школьную библиотеку, которую он затеял.

Вдруг толпа раздалась, в лавку ухарскою походкой вошли два мужика, в шапках набекрень, с цигарками в зубах, распространяя запах водки.

- Наше вам, Амельяновна! - воскликнул один, весело оскаливая зубы. Аль не узнаешь?.. А это зять мой, Гаврюшка. Мартиныча аль нету?

Татьяна сказала.

- Фу-ты, пропасть!.. А как было приспичило... Ну, черт ее дери, давай, видно, спишешницу... Поглянцевитей чтобы была... Первый сорт!.. Эх, в рот те дышло, разорюсь на двугривенный!..

- Чай, попроще можно, Герасим Арсеньич, - улыбаясь, сказала Татьяна, есть в пятачок... Смотрите, какие крепкие.

- Никак тому не быть, Амельяновна, никак не могу попроще. Потому развязка, значит... Окончательно невозможно... так, что ль, зять Гаврюшка?

- Не стать перетакивать, елова голова. Звенит в мошне - форси на все, а и пусто - головы не вешай. Повадка и без алтына скрасит, понурая голова с рублем пропадет... Запиши - Гаврюшка сказал!..

Оба расхохотались.

- Что, Амельяновна, ловок брехать зять Гаврюшка, - сказал Гараська. Небось недаром по этапу из города Баки гоняли... Недаром!.. Э, подтить к старичку погуторить, чать, в силе был - драл меня, доброго молодца... Тоже аспид был не из последних... Здорово, Мартин Лукьяныч! - Гараска подошел к старику и с насмешливым унижением поклонился.

- Здравствуй, - сухо ответствовал Мартин Лукьяныч.

- Что, аль прошло твое времечко? - сказал Гараська. - Бывалоче, тройка - не тройка, а теперь сидишь, как сыч...

- Ну, ну, ты не заговаривайся, грубиян!

- Вот чудачина! Разве я тебе грублю!.. А что время твое прошло, это верно. Ездил на наших горбах, да будя...

Посиди-кось теперь, покланяйся нашему брату... Вот не куплю, к примеру, спишешницу, ты окончательно должен в трубу вылететь! Эх вы, белоручки, пропадать вам без мужика!..

Мартин Лукьяныч тяжело засопел, побагровел. Татьяна нашла нужным вмешаться.

- Герасим Арсеньич, - сказала она внушительно, - вы бы не слишком...

Гараська сразу изменил тон.

- Да что же я?.. Аль уж со старичком и словечком не перекинуться? сказал он шутливо. - Мы, чать, завсегда с нашим уважением... Дай-кось закурить, Лукьяныч Эх в рот те дышло, и управитель ты был сурьезный... Зять Гаврюшка! Вот был управитель, в рот ему малина!.. Ты, Лукьяныч, не серчай, потому развязка и все такое Не серчай на меня. Окончательно ты из первых - первый был!

Мартин Лукьяныч смягчился.

- Я был не мил, теперь-то лучше стало? - спросил он, протягивая Гараське папиросу. - Ты вот, дурак, говоришь неподобные слова, а жить-то лучше вам? Посидел в даровой квартире?