Борис Ельцин - Президентский марафон

Нет, такой жизнью я жить точно не смогу. Надо решаться. Надо оперироваться.

Спросил врачей: "Когда?" - "Не раньше сентября. Сначала вам надо восстановить силы после инфаркта, пройти все обследования". Это хорошо. Значит, есть время все обдумать, все взвесить. И все вспомнить.

... Началась подготовка к инаугурации. 9 августа на сцене Дворца съездов, положив руку на Российскую Конституцию, я произнес слова торжественной присяги.

Сцена Дворца съездов. Алые, зеленые, голубые... какие еще там цвета? Душно, несмотря на все кондиционеры. Режет глаза. Никогда в жизни я не был так напряжен.

Мне всегда не по душе принимать почести, ходить по струнке. А сегодня особенно.

Несмотря на все старания врачей, именно в этот ответственный момент чувствовал я себя ужасно, хотя мне кололи обезболивающие.

Накануне мы с Анатолием Чубайсом ломали голову, как сократить церемонию по времени.

Егор Строев, глава Совета Федерации, вручавший мне президентский орден - символ власти - и цветы, патриарх Алексий II, стоявший рядом на сцене, и все, кто был в зале, переживали за меня - я это видел.

"Ну ничего, не бойтесь. Ельцин выдержит. И не такое выдерживал".

Торжественные, высокие слова клятвы. Для меня они в сто раз стали и тяжелее, и дороже.

... Что же будет дальше?

Пришлось довольно значительное время восстанавливать силы перед операцией. Сначала поехал в Завидово. Любимые места. Так хотелось надышаться перед больницей этим душистым, сладким воздухом. И вдруг чувствую - не могу. Слабею с каждым днем, есть не хочу, пить не хочу, только лежать... Позвал врачей. Это что, конец? Да нет, говорят, Борис Николаевич, не должно быть. Все идет по плану. А сами бледные. Таня, Лена, Наина - в шоке. За несколько дней я сильно осунулся. Оказалось - у меня упал гемоглобин. Анемия. Это был первый предоперационный кризис. Из-за него операцию пришлось перенести на месяц.

Сейчас мне кажется, что на здоровье повлияла не усталость, не медикаменты - врачи ведь все время поддерживали меня в форме, - а что-то совсем другое. Настроение - хуже некуда. Нужно было наконец обнародовать мои болячки перед страной, перед всем миром.

... Это было для меня еще одно тяжелое испытание.

Я был сторонником жесткой позиции (очень распространенной в советские времена): чем меньше народ знает о болезни главы государства, тем ему, народу, спокойнее. И так жизнь тяжелая, а тут

еще в прессе начнется истерика, что да как. Болячки президента - его личное дело. Показывать свои рентгеновские снимки - я такой присяги не давал.

Таня убеждала меня: "Папа, но это странно: ты пропадешь на столько времени неизвестно куда".

Таня принесла мне в переводе с английского письмо Рейгана к нации, которое он написал, когда болезнь Альцгеймера уже серьезно давала о себе знать: шли необратимые изменения головного мозга. В сущности, Рональд Рейган в этом письме прощается с американцами. Таким, как раньше, он уже не будет. Простые слова, очень простые... Как будто записка на клочке бумаги, написанная в больничной палате. Так пишут самым близким.

Я задумался: а могу ли и я вот так же по-человечески открыто, абсолютно откровенно разговаривать с людьми моей страны?

Близкие убеждали меня: после того как я провел такую искреннюю, такую открытую предвыборную кампанию, скрывать мою операцию нельзя. "Это не личное дело Бориса Ельцина и его семьи", - написал мне в письме новый пресс-секретарь Сергей Ястржембский. Письмо мне привезла в Завидово Таня отправлять его обычной президентской фельдъегерской почтой мои помощники не хотели. Пока про операцию никто не знает, информация - абсолютно конфиденциальная.

Здесь, в Завидове, я принял окончательное решение: да, расскажу все как есть.

Я дал интервью Михаилу Лесину - прямо в зимнем саду, в Завидове, сидел в джемпере. Помню, запнулся. Трудно было произнести: "Операция на сердце". Когда эти кадры смотрел по телевизору, подумал как-то мельком: ну вот, начинается совсем новая моя жизнь. А какая?

В начале августа в консилиум ввели новых врачей из кардиоцентра: Рената Акчурина и Юрия Беленкова.

Они назначили коронарографию...

Во время первого же разговора я почувствовал доверие к моему будущему хирургу Ренату Акчурину: он говорил корректно, но абсолютно жестко и понятно.

Коронарография - довольно серьезное исследование: в артерию через катетер вводится йодсодержащий раствор. Кровь, "окрашенная" йодом, идет по сосудам к сердцу. На экране врачи видят, как эта "цветная" кровь толчками пробивает себе дорогу.

Красивое, вероятно, зрелище. Но исследование это опасное: можно спровоцировать новый инфаркт.

Готовили меня долго, тщательно.

Я все пытался представить свое сердце, как по нему идет кровь, как ее выбрасывает в какие-то там желудочки, даже смотрел рисунки, схемы... Но представить себе этого не мог.

"Так какого все-таки цвета будет потом моя кровь и куда эта кровь денется?"

Врачи не были расположены шутить. Исследование показало картину гораздо худшую, чем они ожидали: затруднен кровоток, закупорены сосуды. Как сказали врачи, операция "по жизненным показаниям". "Что это значит?" - "Это значит, что не делать операцию нельзя".

... С кардиоцентром была одна проблема: им руководил Чазов, бывший начальник Четвертого управления, бывший министр здравоохранения СССР, курировавший когда-то всех членов Политбюро.

Специалист он прекрасный, но когда я думал, что предстоит с ним встретиться, сразу вспоминал 87-й год. Я ведь тогда тоже лежал в больнице, после пленума ЦК КПСС, где сказал несколько критических фраз, за которые меня дружно затоптали все остальные члены Политбюро и ЦК. Ни один не выступил в мою защиту.

А снимать меня с должности должен был пленум Московского горкома партии, на который меня, больного, насильно отправили.

Чазов приехал в больницу: "Михаил Сергеевич просил вас быть на пленуме МГК, это необходимо". А умру я или не умру после этого - не важно. Меня накачали лекарствами, посадили в машину. На пленуме чувствовал себя так плохо, что казалось - умру прямо здесь, в зале заседаний.

Наина говорила: "Но как же так! Ведь он же врач!" А что врач? Врач тоже лицо подневольное. Не было тогда просто врачей, просто учителей, все, так или иначе, были солдатами партии. Солдатами государства. Но вот увидел я Чазова через много лет, улыбнулся, пожал руку. Хотя и через силу.

... Да, я снова у Чазова. Странно это.

Сколько лет я сохранял в себе самоощущение десятилетнего мальчишки: я все могу! Да, я могу абсолютно все! Могу залезть на дерево, сплавиться на плотах по реке, пройти сквозь тайгу, сутками не спать, часами париться в бане, могу сокрушить любого противника, могу все, что угодно. И вот всевластие человека над собой внезапно кончается. Кто-то другой становится властен над его телом - врачи, судьба. Но нужен ли этот новый "я" своим близким? Нужен ли всей стране?