Константин Тарасов - Испить чашу

В сомнениях своих о повисшем в неизвестности наследстве и связанной с ним будущности Стась обращался за советом к Юрию. Все забылось старым ксендзом после утраты права на смелый стук в райскую дверь — вполне мог он пойти в чистилище, не распорядившись судьбой потомственного владения в Лидском повете. Только как, как пробиться к заглохшим чувствам родственной заботы?.. Но советы, порождаемые рассеянной душой и сосредоточенным на тайне умом, все сводились к одному — проси! Просить спятившего дядьку, чувствовал Стась, было бесполезно, вообще мог сложиться в перепутанных дядькиных мыслях обратный результат. Поэтому Стась настойчиво звал Юрия с собой — для вескости заботы; но и сам отец Павел обиженно спрашивал, куда пропал милый пан Матулевич, пришедшийся ему по душе. О господи, думал Юрий, кровь к крови тянет — и согласился.

Опять сели вчетвером обедать. Ксендз Решка говорил:

— Пан Юрий милый, хоть я и грешен, но всякого порицания от людей боюсь. Конечно, одно за другое не засчитывается, один грех всю жизнь перечеркивает, все другие заслуги и труды сразу цену теряют, но это перед богом так, а мы, грешные, слепые, несчастные, судьями друг другу быть не можем, потому что если чист в одном и судишь другого, так грешен в другом, в чем он чист, и будет не суд, а ложь…

Тут последовало обычное вытирание слез поданным платком, и в короткую паузу Юрий успел вставить важный для себя вопрос:

— Если бог судит, зачем самому себя судить?

— Пан Юрий, милый, — отвечал ксендз Решка, — бог через совесть судит… Они иконы рубили, я жизнь отобрал… Вот моя чистота — в кровавых брызгах… Я их не жалею — это неразумные люди, я себя жалею, что запятнан кровью…

Пан Юрий при последних словах оцепенел, словно каноник проник в его тайну и держал перед глазами поляну со всем происшествием. Но показалось… О другом думал старый каноник, какое-то новое смятение взволновало его. Он незамедлительно объяснил возникшее чувство:

— Или, подумал я сейчас, раньше создалась моя вина? Молитва и книги… да, так, и ничего больше. Но о чем была молитва? О чем были книги?.. Казак глуп, пан Стась милый, для него я просто "бесово отродье", "ворона иезуитская", хоть я не иезуит, а бернардинец… Только ему все равны "проклятые латиняне"… А мы кричим: "Проклятая схизма!" У них попы, у нас ксендзы; патриархи — кардиналы… Прячемся от греха по каморам и кельям, сочиняем книги обличений и ненависти, только сами, пан Юрий мой, в битву не ходим… А как самому пришлось — горько… Да еще дурни эти, епископы униатские, чтобы в раду пролезть, — сколько злобы породили на свет… А народ… что народ?.. глуп народ, не ведает ничего. Что вы, панове мои милые, ведаете о догматах, хоть и в коллегиуме учились?.. Нет, не звали мы к миру, учители духовные, к мечу звали, и зовем к мечу. Что мы, что русские попы, как кальвины… Дал нам бог слово, и как мы с ним: те проклятые, для них мы проклятые… Глуп казак и рубит, потому что глуп и сабля в руках. А порубит «проклятых» — что, лучше станет? Глуп народ, мы науськиваем… Может, где-то в этот час поп сидит, как я с вами, и так же плачет… но и сам виноват…

Монашка подала ксендзу Решке платок; долго не мог он унять буйные слезы, и все молчали, наблюдая, как пропитывается белая холстина.

— Господь наш обличал, — продолжил отец Павел, вернув своей экономке насквозь промокшую тряпочку. — Но за боевой меч не брался — меч духовный держала его десница… Грешите, панове, чтобы знать свою малость, вечную хлябь земли под ногами. О том моя слеза, что даже в праведнике зло сидит наготове, как одетый в оружие солдат у костра в ночь перед вылазкой…

Невольно следуя зрением в указанную сторону, Юрий заглянул в себя и обнаружил с мгновенным обвалом всех надежд, что черное пятно, прижившееся на сердце и казавшееся одно время Эвкиной копией в размер малого ногтя, никакое не пятно, а откормленный в клопиную толщину хитрый бес с какою-то золотой точкой на рогах, как с орденом за победу… Да, ничего не знал о бесах полоцкий иезуит — демонолог, не видел их никогда, а собирал рассказы таких же, как сам, невежд. Видимы бесы, видимы, но тому видимы, кто исполнил… Это открытие прорезало у пана Юрия над бровями морщины глубокого удивления, но и странным образом успокоило.

Вернулся гайдук, доставив деньги и прочее. Про жизнь в Дымах рассказал, что пан Адам недужит; про Эвку — что ее кто-то секанул саблей бабы нашли в лесу, пан Адам приказал схоронить мертвую ведьму на кладбище, а убили ее, думает пан Адам, те лотры [3] Лотр — негодяй, разбойник (старобел.). , которые у Пашуты кормились, и он просит Юрия, если кого из той четверки в войске увидит — убить. Было от чего побледнеть, рухнуть на кровать и лежать живым мертвецом, не зная, как жить и что делать. Как жить? Что делать? Повеситься? С ума сойти, как ксендз Решка! Того только и ждет проклятый бес! Нет, дело есть, надо родину защищать. А если лежит на нем Эвкино проклятье — пусть исполнится…

И как раз вовремя появился полковник Воронькович; быстро собралась хоругвь охотников, выступили. Шли спешно — Вороньковичу не терпелось сквитаться за свою утрату. Возле Острошицкого Городка случилась первая стычка — с царской наемной ротой немцев. Стычка была малой, немцев легко вытеснили из местечка, потеряв в своем строю троих. Вечером Юрий дремотно лежал на лавке; темно было на душе, длинную вереницу будущих дней угадывал он из своего скучного оцепенения — все обещали такую же цепкую тоску. Стась рядом стачивал зазубрины с жала сабли; уныло скрипел камень, мрачно отблескивал клинок, напоминая Юрию Эвкино обещание. Но смерть… странно она ходит, думал Юрий, или слепа… Вот троих сегодня убили немцы, а на нем и царапины нет — как это понять? Конечно, были они молодые, неопытные в бою, но и безгрешные — проклятье над головой не висело. Так за что? И Юрий думал, что проклятье не есть сама смерть, а ожидание ее, печаль о ней, боль, против которой бессильны вино, веселье товарищей, их похвалы и заботы. Живешь — что в могильной яме сидишь, нет руки, чтобы помогла выйти, нет взгляда участия, слова прощения. Убьют — никто и знать не будет за что, и не будет знать, что каялся и страдал…

Юрий, не вытерпев, рассказал Стасю свой грех.

— Эх, пан Юрий, что мучаться, — ответил Стась. — Ведьма того не стоит. Я их сотню искрошу, лишь бы ты был счастлив.

— Почему ж мне несчастно? — спросил Юрий.

— Может, тебе, пан Юрий, такое назначено.

Ничего исповедь не изменила, наоборот, добавилось новое мучение, — что тайна вырвалась и теперь вернуть ее под замок в тайный душевный ящик уже нельзя. Утешало немного, что приятель будет нем, как могила, но если на самого себя нельзя положиться, как на другого надеяться?